Спустя минуту странная фигура отлепилась от ее уха и отошла к окну.

— Наинка! Нету времени объяснять! Старухе плохо. Тащи сюда нотариуса! Да, да, скорее, пока сука эта не вернулась! Живо, говорят тебе!

Вспышки одна другой ярче сверкали перед глазами. Анжелика Федоровна пожалела, что никто этого не видит. Мир пустился в красочный, безумный пляс, похожий на карнавал в Рио-де-Жанейро. Били барабаны, гудели трубы. Вихрь южных звезд, вдруг вздумавших падать с неба, закружился в вальсе вокруг нее…

— Мама Лика, тебе надо подписать несколько бумаг. Слышишь? — раздался в пустоте напряженный, лихорадочный голос. — Вот ручка. Подписать… Держи крепко ручку, не роняй.

— Анжелика Федоровна, хорошенькая вы наша, подпишите. Бога за вас будем молить! Сама лично каждую неделю по свечке… Или по две… Родненькая вы наша, мы же вас так любим. Все для вас…

Она заплакала, как маленькая девочка, ничего не в силах с собой поделать, потому что откуда-то пришла неожиданная жалость к самой себе. Жалость слабого, маленького человека, очутившегося на пороге самой большой Неизвестности, какая только существует в мире. И переступить этот порог она должна была в полном одиночестве, не неся с собой ничего, кроме своей памяти и своих чувств, страстно стремившихся удержать тело от этого последнего шага. Такой малой показалась жизнь! Она растратила ее, словно азартный картежник состояние, за одну вселенскую ночь. Это только кажется, что жизнь — долгая дорога. Стоя у порога Неизвестности, ее можно измерить дюймовой линейкой. Все ее повороты, все ухабы и овраги вдруг оказываются крохотными и незначительными, как на топографической карте, и от этой незначительности собственного пути становилось страшно…

— Вы, простите, кто такие? — новый голос.

— Мы родственники! Не могли бы вы уйти, девушка? Вы здесь чужая.

— Может быть, но я вижу, что Анжелике Федоровне плохо. Вы вызвали «скорую»?

— Это не ваше дело!

— Человеку плохо, а вы говорите, что это не мое дело?! Интересные люди!

Ускользающее сознание Анжелики Федоровны отметило движение рядом с собой.

Кто-то яростно спорил.

— Кто это?

— Откуда я знаю? Со старухой живет. Квартирантка, наверное.

— Выпроводи ее!

— Как?

— Бляха-муха, ты мужик или кто?! Вытури ее вон!

— Нету времени! Сейчас Зойка может вернуться!

— Тогда делай что-нибудь! Не стой истуканом! Последний шанс! У твоей мамочки потом зубами не выгрызть эту квартиру! Все ей, как всегда! А старуха, кажется, в самом деле кончается. Ты что с ней сделал?

— Она сама уже такая была!

Послышался всхлип.

— Так я и знала, что не успеем! Надо было раньше. А ты — погоди, погоди!

— А ты попробуй, когда тут Зойка круглыми сутками! Что я мог сделать?!

— Вечно ты…

— Что я?

— Да иди ты!

Снова движение.

— Я вызвала «скорую». Вам лучше подождать в другой комнате.

— Мы сами знаем, что нам лучше. Не вмешивайтесь!

— Я не могу позволить…

— Уйдите, девушка!

— Кто вы такой?

— Я Миша, сын Анжелики Федоровны.

— Вот как? А вы мамой, случайно, не ошиблись? Кажется, ее Зоя зовут.

— Ну что ты смотришь на нее? Выгони!

— Господа, может, мне подождать на площадке, пока вы тут выясните отношения?

— Не уходите, Павел Владимирович. Мы сейчас… Ой, Зоя Филипповна?

— Чего тут происходит такое… Анжела? Анжелика, что с тобой? Да что же это такое?! Вон все!!! ВОН, Я СКАЗАЛА!!! А ты, сынок, первый! И ты, курва, следом за ним!

— Мы тоже право имеем…

— ВОН! Пока я космы тебе не повыдирала! Вон! Право они имеют! Я вам покажу право! Что, подкараулили? Обрадовались, крысы поганые?! Глаза б мои вас не видели!

«Боже, сколько шума», — подумала Анжелика Федоровна, окончательно теряя связь с реальностью.

Осень… Почему-то у Кристины не находилось слов, чтобы выразить свою тоску и безуспешные попытки понять природу и самое себя именно в это время — время угасающих в стылом воздухе дней; когда весь мир, кажется, прощается с жизнью, с весельем, с солнцем и теплым ветром. От этого сладкая тоска разливалась в сердце, жаждавшем одиночества как какого-то чудодейственного лекарства, способного спасти от суеты, от гнетущих мыслей о собственном предназначении.

Для нее не было ничего печальнее и одухотвореннее этой поры. Не было ничего столь же глубокого и таинственного, как осень. В чем же загадка ее? В чем прелесть? В удивительных ли ярких красках, которые вдруг расплескались по листьям; или во флёре усталой, тихой обреченности, присущей любой жизни на самом ее закате; в прозрачном хрустальном ли воздухе, искристо наполняющем пространства; в капризном ли небе, извергающем то ледяной дождь, то ослепительное, но уже неласковое солнечное сияние, — все непонятно, непознаваемо, но осязаемо душой во всех неуловимых для пристального внимания деталях.