Финны ушли, оставив лосиные потроха и копыта.

Из копыт Сильва соорудила суп с сушеными грибами. Последняя похлебка.

Не шел и Тучин. После ухода Антонова Тучин лишь однажды явился на явку, и это был крайний случай — связной Асанов принес от него соду и таблетки белладонны.

— Что он сказал? — спросил Горбачев.

— Белла, — сказал, — красивая, а донна — женщина. Сонная одурь, говорит, еще называется. Три раза ее в день. Добыл в Шелтозере, к врачу ходил под видом язвенника — врач ему и прописал.

— И все?

— Нет. Связь, говорит, покамест прекратим. Комендант уехал в отпуск, а Ориспяя машину карателей привез. Снова лес прочесывали. Проводником взяли Николаева, а Николаев завел куда-то к черту на кулички, под Ропручей. Избили Алешку и в лесу бросили.

— Жив?

— В сохранности. И еще… Мы сообщили в Центр, что около Николы — аэродром. Это все верно — аэродром. А вот самолеты на нем — фанерные, ложные все двадцать четыре. Дело это старик Гринин разнюхал, а Тучин просил передать…

— Пусти на лося, Михалыч, — неуверенно мечтал Асанов.

Но Горбачев лицензии на лосиную охоту не давал — ни к чему шуметь.

А сам был плох предельно. «Сонная одурь» не помогала. Сломленный болезнью и оптимизмом «мамы», решился Горбачев протрубить отбой.

— Мы посланы сюда на два месяца, — напомнил. — Срок на исходе, и мы тоже, ребята, выдохлись.

Он сидел за столиком в тусклом свете окна. Задувал в щели ветер и чуть раскачивал уютный абажурчик из парашютных строп. В самое окошечко снаружи упиралось корыто — выдолбил его Асанов из дуплистой осины; в корыте, словно взбитая пена, снежная замять.

У Горбачева изможденное лицо — бледное, а на нем черно горят расширенные зрачки: в белладонне — атропин. Мучает его содовая отрыжка. Но держится молодцом, голос тверд, ясен:

— Нам не в чем упрекнуть себя. В разведывательном смысле район у нас на ладони. Думаю, наступательные операции Красной Армии на территории Прионежья обеспечены.

Вспомним… Вся линия берега озера и реки Свирь укреплена. Вдоль всего озерного побережья тянутся стрелковые ячейки и пулеметные точки. Имеется линия проволочных заграждений на козлах. Тянется сигнальный провод.

В деревне Янигуба — два орудия и двенадцать человек гарнизона. В Вехручье — наблюдательная вышка.

— С постом из шести человек, — подал с нар голос Удальцов.

— Верно. В пяти километрах от Педасельги, на реке Пуста, установлены шесть орудий, здесь значительный гарнизон. На мысе Сухой Нос расположены батарея и прожектор.

— В деревне Черный Омут — сто солдат, — припомнил Бекренев, — батарея гаубичная, калибр сто двадцать два и пять десятых. Прожектор тут же, слабый.

— Верно. От деревни Черный Омут в сторону Вехручья идут два ряда проволочных заграждений. В деревне Каскесручей сорок пять солдат, у церкви — одно орудие. Между Каскесручьем и Телаоргой — застава. В Ропручье, спасибо Тучину, — самый большой гарнизон противника, до тысячи человек. Установлен мощный прожектор, имеются зенитные и полевые орудия… Что еще?

— Железнодорожная ветка, — подсказал Асанов. Миша без дела не сидел — выстругивал, чудак, ложку, которая никому не нужна.

— Да, новая ветка Токари — Вознесенье. И у поселка Никола аэродром с ложными самолетами.

Горбачев глянул на часы, скосил глаза на Сильву. Сильва, надев наушники, стояла перед рацией на коленях. Близилось время связи.

— Должен сообщить вам, — продолжал Горбачев. — Материала Антонова о Петрозаводске нашей рации не поднять. Батареи на ладан дышат… Не поднять, и это тоже за выход…

Проголосовали за выход. Был стылый полдень 8 октября. Гайдин, согреваясь, шлифовал ладонями печную трубу, и ржавый этот звук был в притихшей землянке единственным.

— Центр выхода не разрешит, — сказал Гайдин. И нетвердо вышел сменить на посту Июдина.

Сильва включила рацию на прием. Настороженными пальцами повернула вправо-влево рифленую ручку настройки — нить визира прошлась по шкале коротковолнового диапазона, и эфир ворвался в наушники обрывками музыки, голосов, треском грозовых разрядов, комариным писком морзянки.

Она увеличила громкость, настроилась на нужную волну. Здесь, в тихой гавани пятого океана, с затаенным шорохом переливалось атмосферное электричество. И вдруг — нечеткий, легкий, как капель, стук радиотелеграфного ключа. Звук шел глуше, чем обычно, с частыми замираниями, — батареи теряли слух.