В упор. Выстрела я не услышал, только что-то больно ударило в грудь, небо подпрыгнуло, как резиновое, и последнее, что я видел, – парящий надо мной в этом ненастоящем, резиновом небе милиционер...

И сразу он отпустил руки, силы кончились и у меня. Кто-то меня держал, кто-то выворачивал из ладони пистолет, меня связывали, пинали, кто-то все еще кричал пронзительно тонко, замахнулся на меня таксист, его отталкивал милиционер, люди метались, и все шел и шел дождь, и что-то бубнили голоса вокруг:

– Поднимите голову ему...

– Расступитесь, граждане, воздуху дайте...

– «Скорую» вызвали?..

– Какая «скорая» – кончился он уже...

– Господи, молодой какой! Мальчик...

– Бандит проклятый!..

– Что же это делается, люди добрые...

Не доходили до меня никакие слова, потому что я все время смотрел на лежащего в грязи Тихонова. И у мертвого, лицо у него было удивленно-сердитое. Кровь и грязь уже спеклись на щеках. И глаза были открыты. Дождь стекал по его лицу круглыми каплями. И только сейчас я понял, что это я – я, я, я – убил его.

Лицо у него было, как у моего сына, неродившегося сына, в том страшном вещем сне.

Боже мой, что я сделал? Это же ведь не Тихонов вовсе, окровавленный, растерзанный, валяется под дождем на мостовой.

Это я свою собственную жизнь растоптал и растерзал. Вот и открылись передо мной все семь жилищ осужденного судьбой...

Яркий свет операционной лампы. Боль. Холод. Беспамятство. Все плывет, качается, и времени не существует, я нырнул в него, пробив тонкую пленку сна, как дрессированный тигр рвет в цирке горящее бумажное кольцо. Рядом на стуле – мать. В послеоперационную пускают только к умирающим. Значит, я умираю? Нет сил шевельнуть губами... И чей-то голос – где-то в изголовье, позади меня, – шелестящий, шепчущий: «...Старые часы в нагрудном кармане... Пулю увело... полсантиметра».

И вовсе это не послеоперационная, это гоночная «бочка»; громадная тяжесть прижимает меня к ревущему мотоциклу, и спираль круто, сильно разворачивает меня на грохочущей машине все выше, к белому полыханию юпитеров... Долго-долго, целый год светло. Потом снова темно. И теперь опять яростно вспыхивает свет – я вспоминаю шелестящий голос, спрашиваю:

– Часы?..

Мать протягивает мне на ладони блестящий искореженный квадратик, весь изорванный, размятый, и не разглядеть на нем тусклого циферблата со старыми черными стрелками... Бессильные горячие капли бегут у меня по щекам, и нет сил сказать матери, что она держит на ладони завещанную мне машину времени, которая разлетелась вдребезги, чтобы вновь подарить мне ощущение своего бессмертия – навсегда.

И снова плывут сны, короткие, легкие. Я открываю глаза, в палате полумрак. Девочка-медсестра сидит рядом со мной и читает книжку. Из окна дует слабый ветерок, пахнет листьями и дождем. Девочка перелистывает страницу, устраивает книгу поудобнее, и на обороте я вижу рисунок: монах дошел до края небесного свода и, высунув наружу голову, разглядывает чудесный и неведомый мир...

Я давно приметил забавную особенность: в какую бы длинную очередь я ни встал, после меня уже никто не занимает. Нельзя даже отойти, сказав следующему: «Предупредите, что я здесь стою». Наверное, это случайность. Беда только, что на работе у меня получается то же самое. Стоит появиться какому-нибудь нудному запутанному делу, как сразу же выясняется, что вести его, кроме меня, некому. У Якова Мироныча своих дел полно, Коля Лавров уходит в отпуск, а у Ларисы Гореловой маленький ребенок... Сколько я ее знаю, у нее всегда маленький ребенок. Поэтому все противные дела попадают ко мне. Все это, само собой, относительно, поскольку приятных дел у нас как-то не случается. А уж у меня тем более...

Но самые интересные вещи происходят с моими отпусками. Заявление я ухитряюсь подать последним, и тут начинается всякая чертовщина: Коля Лавров еще не вернулся из отпуска, Яков Мироныч уезжает в санаторий, а у Ларисы... у Ларисы маленький ребенок. Короче говоря, сейчас уходить нельзя. И пошла волынка – до ноября. Однако на сей раз все вышло просто. Написал рапорт и сразу получил резолюцию: «В приказ с пятого сентября».

А четвертого утром меня разбудил телефонный звонок. Еще не совсем проснувшись, я мятым голосом отвечал: «Да, да, понял, да, буду, высылайте...» И, только положив трубку, сообразил, что завтра должен уезжать в отпуск. Но радиограмма уже пришла...

Оперативная машина уже приехала, и шофер сигналил нашим позывным: «та-та, та-та-та». Я разозлился – чего он там, дурак, разгуделся! Подавать сигналы в городе вообще нельзя. И Наташа прекрасно знает этот сигнал – «та-та, та-та-та». Он значит – тревога, он значит – отпуска не будет.