Я вышел на вторую спираль поисков, получив заключение криминалистической экспертизы. Вот тогда-то и вспомнил, как однажды Генка Санаев, размотав невероятной сложности дело о фальшивомонетчиках, на радостях напился и провозгласил: «Сыщики! Любите и уважайте Шерлока Холмса! Этот старый дилетант кое-что умел!»

Мне довелось многое повидать, но разгадывать шарады с пляшущими человечками еще не приходилось...

Я послал в Москву в Министерство торговли запрос о клейме на расческе. На интересный ответ особенно не рассчитывал – ведь расческа могла дать только географическое направление поиска. Вот рецепт – штука сугубо индивидуальная, и если бы нам удалось его расшифровать, то очень многое сразу бы стало на свои места.

Я приехал в Управление и поднялся на третий этаж, в НТО – научно-технический отдел. Эксперты, которых мы называем «халдеями», занимали две комнаты, заставленные какой-то совершенно немыслимой аппаратурой и громоздким оборудованием. Сознавая свое превосходство над нами, непосвященными, «халдеи» ведут себя чрезвычайно покровительственно, когда принимают нас в своих владениях. При всем том эксперт Леонтьев встретил меня радушно, хотя сразу же потребовал отчета:

– Какие можете дать показания?

– Я, наоборот, хотел у вас что-нибудь дополнительно узнать насчет рецепта.

– То-то, – иронически прищурился Леонтьев. – Может быть, хоть теперь вы поймете: эпоха личного сыска умирает. Будущее криминалистики – это наука и техника.

– Ага. Точно. Математики будут вычислять фармазонщиков, а физики – хватать ширмачей.

– Цинизм без юмора – это ужасно, – схватился за голову Леонтьев.

– Да? Может быть, – согласился я. – А все-таки, что можно узнать насчет моего рецепта?

– Вы дитя своего времени. Этот типичный сиюминутный практицизм. Возмутительно! С вами нельзя поговорить серьезно.

– Почему же нельзя? Можно. Даже нужно, – робко сказал я. – Только покороче.

Леонтьев, безнадежно махнув рукой, нажал кнопку – на окне опустилась темная штора, и к экрану протянулся дымящийся луч от проектора. Изображение рецепта, который я недавно держал в руках – маленькую замызганную бумажку, – возникло на белом полотне.

– Вот ваш рецепт, обработанный люминофорами и сфотографированный в ультрафиолетовом косо падающем освещении. Общий вид. Нравится?

– М-да. Изумительно, – сказал я. – И что?

– А вот что. – Леонтьев уперся световым лучом указки в верхний край рецепта. – Эта часть, где были штамп поликлиники и фамилия пациента, оторвана. Вот здесь мы видим хорошо сохранившуюся пропись латинскими буквами... Латынь вечна, – назидательно добавил он.

– Еще бы, – поспешил я согласиться. – Язык цезарей и фармацевтов.

– Внизу полустертая печать и неразборчивая подпись, – игнорируя мое замечание, сказал Леонтьев. – Дата – двадцатое августа.

– Значит, рецепт пролежал в кармане две недели, – предположил я. – Но эта дата и подпись врача без печати нам ничего не говорят. Нам нужна печать.

– Вот вам печать, – сказал Леонтьев и сменил диапозитив. В центре печати отчетливо была видна надпись: «++я рецеп++в».

– Ну, это понятно, – сказал я. – «Для рецептов». Дальше.

– Пожалуйста. – Леонтьев показал следующий кадр – круг рецепта с надписью:

Я удрученно промолчал.

Леонтьев неуверенно спросил:

– Вам что-нибудь говорят эти пляшущие человечки?

– С человечками было проще – они ведь все разные... А больше ничего нельзя из ваших люминофоров выжать?

Леонтьев развел руками:

– Двадцать лет назад и это было невозможно...

– Утешительно... – пробормотал я. – Какие тут могут быть слова?

– Наверное, характер учреждения?

Я стал перечислять:

– Амбулатория, поликлиника, клиника, больница, медсанчасть... В печати есть и буквы «п» и «кл»...