Шрифт:
Шарапов не моргая смотрел на лампу, затененную зеленым плафоном, покусывая кончик карандаша, а из открытого окна доносился сюда тихий теплый вечерний шум.
Долго сидели молча, потом я сказал:
– Ну есть у нас теперь пальцы этого Кастелли. А что дальше?
– Завтра комиссар будет в министерстве докладывать справку по делу, – сказал наконец Шарапов. – Я предложил направить ее в Болгарию.
Теперь машинистки перепечатают нашу справку на мелованной бумаге с водяными знаками, которая называется «верже», начальники поставят свои подписи, печати, справку положат в плотный конверт с черной светонепроницаемой подкладкой, пять кипящих клякс красного сургуча с продетой шелковой нитью застынут на пакете, ляжет сверху штамп «СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО», и фельдкурьер помчит депешу в далекую добрую солнечную страну, где бесследно исчез для меня Фаусто Кастелли.
– Слушай, Владимир Иванович, зачем он в сервис-бюро узнавал про Ясную Поляну? Ведь не интересовало его это ничего?
– Не знаю. Правда, Ясная Поляна находится в двадцати двух километрах от Зареченска. А там проживает твой единственный семеновец – Сытников. Это тоже только предположение...
В дверь постучали.
– Войдите! – сказал Шарапов, и в проеме появилось обескураженное лицо Савельева.
– Телеграмма пришла из Зареченска насчет Сытникова. – Сашка замолчал, и я увидел, что ему не до шуток.
Мы тоже молчали, и тогда он растерянно сказал:
– Как говорят в Одессе, будете смеяться, но... он тоже умер...
– Когда? – одновременно спросили мы с Шараповым и переглянулись.
– Семь недель назад – шестнадцатого марта, – сказал Сашка и, взглянув на наши лица, покачал головой: – Нет, нет, Кастелли прибыл в Москву третьего апреля...
Глава 18
Тихая гавань вора Лехи Дедушкина
В буфете центрального аэровокзала было пустовато, тепло, тихо. Двое пьяненьких командированных уныло, настырно спорили, и до меня долетели всплески их волнений: «Я те грю – врет он, нет фондов... Сам врешь – он челаэк железный... Хоть золотой – нема металла... Тебе – нема, а мне – на...»
Усталой шаркающей походкой подошла официантка, не глядя на меня, спросила:
– Что будете заказывать?
Я опустил на стол «Вечерку», посмотрел в ее мягкое округлое лицо и заказал:
– Принесите мне две порции счастья...
Она взглянула на меня, стряхнув сонную одурь, и ни радости, ни злости, даже удивления я не прочитал в ее глазах. И, как будто мы уже час разговаривали, сказала:
– Для одного двух счастий многовато...
– А я для себя одно прошу. Второе – для тебя.
– Ты мне однажды уже преподнес... До сих пор сыта по горло.
– Брось злобу держать, Зося. Ты ведь и тогда все понимала. Не маленькая была.
– Не маленькая, – кивнула она согласно. – Все понимала. И злобу не держу.
– А чего же ты говоришь со мной так?
– Как – «так»?
– Ну не знаю я, в общем, плохо говоришь.
Она усмехнулась, горестно как-то усмехнулась, растерянно.
– Странный вы народ, мужики. Ну вот было у нас с тобой всякое разное... Может, это для тебя так, раз плюнуть, начхать и позабыть, во всяком случае, укатил ты, до свидания сказать не захотел... А сейчас являешься – нате вам, бросайтесь на шею! Так, что ли?
– Может, и так, кто его знает... А не хочешь – не бросайся. Но поговорить-то как люди можем ведь?
– Можем, – сказала она безразлично.
И меня вдруг охватила ужасная усталость, серая, вязкая, будто бросили меня в бочку с густеющим цементом, и с каждой секундой засасывала эта усталость все сильнее, и трудно было шевельнуть рукой или ногой, чугунели мышцы, глаза слипались и болели, шее стало невмоготу держать мою голову, набитую тяжелыми всякими мыслями. Я откинулся на спинку стула, с усилием открыл глаза, подумав, что слишком уж долгим получился сегодняшний день. Над Зосиной головой ярко светили цифры на электрическом табло часов – 03.16. Четверть четвертого, и, если Зося не пустит к себе, дойду до медпункта и симульну сердечный приступ – пускай везут в больницу, там хоть отоспаться можно будет. И вообще хорошо было бы недельку полежать в больнице, чтобы ухаживали все за тобой, таскали из-под тебя утки, и где твоя сердечная болезнь – настоящая или придуманная – обязывает всех носиться с тобой, будто ты лауреат или герой какой. Я бы, наверное, еще чего-нибудь придумал по этому поводу, но Зося наклонилась ко мне и быстро провела ладонью по моему лбу, и я успел почувствовать, что ладонь у нее по-прежнему мягкая, ласковая, легкая.
– Ты плохо себя чувствуешь?
– Да.
– Что с тобой, Леша?
– Заболел я.
– Серьезно? – И в голосе ее я уловил беспокойство.
– Уж куда серьезнее!
– А что у тебя болит? – И она снова наклонилась ко мне.
– Ничего у меня не болит. При моей болезни ничего не болит у человека, все у него замечательно и все анализы – на большой.
– Так что же у тебя?
– Я земного тяготения больше не чувствую.
– Шутишь все?
– Какие там шутки! Не держит меня земля чего-то больше.
– У тебя все не как у людей: всех держит, а тебя одного не держит!
– Это не меня одного. Сегодня меня один тип уверял, что целую профессию земля больше держать не хочет.
Зося скривила свое мягкое, круглое лицо, будто по ошибке глотнула ложку горчицы:
– Про-офес-сию! Пропади она пропадом, твоя профессия!
– Зося, так ведь и я с ней вместе пропаду, с профессией-то моей...
Она быстро опустила глаза, но я успел заметить мелькнувшее на ее лице чувство горечи и досады, помолчала она и не спеша сказала: