— Я ведь тоже один-одинешенек. А вот вечерами не скучаю. Поужинаю и весь вечер беседую. С кем? А сам с собой. Сам себе задаю вопросы и сам себе отвечаю. Приятно беседовать с умным человеком.

Это была, в общем-то, старая шутка, но она все равно развеселила Нюру. Потом, встречаясь с ней, он игриво похлопывал ее по спине: «Ты что тут рукосуйничаешь, а?» — расточал шуточки-прибауточки, рассказывал смешные истории и анекдоты, и в его похлопывании, в его голосе она чувствовала ласку, — ведь женщину не обманешь, она понимает, где ласка, а где ее нет. Уже далеко за сорок мужику, а все еще одинок; говорят, пожил с женой когда-то в молодости год ли, два ли и с тех пор холостяга. Женщина холостая — такое встречается, а немолодой холостяк в районном городке — штука редкая. Рябов плоховато, как-то даже показно небрежно одевается: пиджак дорогой, но измятый, будто он на нем и спит, и сидит, сорочка не первой свежести, к тому же верхняя пуговица у нее оторвана, на кирзачах засохшая грязь. Но это исправимо: с ласковой да работящей бабой все быстренько направится, и будет тогда Константин Федорович мужчиной на все сто. Она ясно представила его в ту, женатую пору: большой, чистенький, ладный…

Он, по всему видать, добряк. Не молод, правда, лет на пятнадцать старше ее, а может, и на все двадцать. Ну и что? Оно, может, и лучше. Недаром люди говорят: чем старее, тем правее, чем старее, тем мудрее. Или вот еще: годы не уроды… В глазах у него так и затаился смех, а пухловатые губы по-особому — насмешливо поджаты. Нюра все чаще и чаще думала о нем, вспоминала его широкую улыбку, его походку вразвалочку, его шутки. Проснется утром, и на душе радостно-радостно.

«Костюша!..»

Она ждала встреч с ним, точнее, искала этих встреч: услышав, что он пришел к соседям — голосина у него дай бог, — не хочешь, да услышишь, выбегала на кухню, ставила на плиту чайник или заходила к Дмитрию и Лизе что-нибудь попросить — ну, спичек, чернил или ниток, к примеру, и как-то внезапно вся оживлялась, голос становился фальшиво-веселым, приподнятым (сама чувствовала эту фальшивость), будто не своим становился, и можно было даже подумать, что она того… слегка выпивши. Вечером садилась у телевизора, но уж какой там телевизор, перед глазами были не диктор, не бойкие телевизионные герои, а он, Костюша: опять та же улыбка на пухловатых губах, те же глаза…

Все знакомые, а их у Нюры почти полгорода, любят ее, старые и малые зовут просто Нюрой или Нюркой («Нюрка-продавщица»), говорят, что она и мухи не обидит, со всеми проста и как-то по-особому, по-своему весело вежлива. Так оно, правду говорят. Но вот в последние дни происходит что-то даже ей самой непонятное: стараясь скрыть стеснительность и волнение, она грубит Константину Федоровичу, обрывает его: «Да оставьте меня в покое!», «Да хватит уж вам!» — или изображает из себя обиженную, даже разговаривать не хочет, говоря попросту — дуется и в то же время тянется к нему, бежит туда, где он, прилипает взглядом, ловит его взгляд, прислушивается к его неторопливому голосу, чувствуя, как у самой приятно холодеет сердце. Оборвет, нагрубит, а потом сидит у себя в комнате и страдает. Морщится и страдает. Позавчера на кухне он рассказал ей, как одна подслеповатая старушка вместо своей племянницы поцеловала ее жениха, и Нюра передернула плечом: «Ну, что вы пошлости говорите?» Уж очень хотелось показать ему, что она не терпит пошлостей. А потом, сидя у окошка, долго плакала втихомолку, вспоминая, как он, после этой ее фразы, жалко улыбнулся и опустил голову. Ей казалось, что она не столько влюблена, сколько хочет быть влюбленной, и это хотение — плод ее печального одиночества.

Она некрасива: тело, правда, еще по-молодому гибкое, но широкое, плоское, лицо тоже широкое, рыхлое, щеки опущены, нос картошкой. В общем, не стоит, пожалуй, и говорить, какая она. Одно слово — некрасивая. Почти уродина. И по-мужицки сильная. В то воскресенье привезла на поезде мешок картошки из деревни. Автобуса что-то не было, и — ничего, донесла на себе этот мешок от вокзала, хотя и упрела порядком и много раз отдыхала. На улице, слава богу, никто из знакомых ее не увидел, почти что полночь была. В коридоре стоял Дмитрий, курил. Слегка приподнял мешок, тут же опустил и вытаращил глаза:

— Ты чо это, не сама ли перла?

— Да не! Мужики тут… помогли.

Она чистюля. А готовит так, что гости нахвалиться не могут, и это ее радует. Дмитрий любит у нее угощаться: «Ну-ка посмотрим, что ты тут наготовила? А-а, вкусненько! Лиз, а Лиз, попробуй-ка. Вку-сно-та!» Лиза, конечно, втихую злится, и Нюра, чувствуя неловкость, старается готовить, когда нет соседей, а при них ест что попроще — кашу, паренки, яичко, пьет чай или молоко. «А я не могу так вот, всухомятку, — сказала вчера вечером Лиза, увидев, что Нюра ест колбасу с хлебом. — Уж лучше не полениться да что-то сготовить. — Это она мужу. И тут же повертывается к Нюре, подает ей шаль: — На-ка, хоть накинь на плечи. Вон как дует от окошка-то». Надо же: сперва вроде пинка под зад и тут же — конфетка. Нюра не сердится, она не умеет сердиться; к тому же понимает, что соседке охота вылезти в добрые перед муженьком.

Лиза — телефонистка и ночами часто дежурит. Но ей и в голову не приходит ревновать мужа к Нюрке, она ревнует его к какой-то рыжей Верке. Это, прямо скажем, немножко обидно, будто Нюра старая старуха или не баба вовсе. И тут уж не имеет никакого значения то обстоятельство, что Нюра никогда не стала бы отбивать у Лизы мужа, не стала бы любовницей соседа, она не такая.

За нее никто никогда не сватался, никто даже не намекнул ей об этом. Так вот!.. Но это, сколь ни странно, не шибко-то обижает Нюру; обижает и задевает самолюбивых, горделивых и красивых или думающих, что они красивые. А «думающих» — ох-хо-хо сколько много!

Но с мужчинами она все же встречалась.

…Та осень была просто на диво холодна. Не поймешь, осень ли, зима ли; леденистый снег, застывшая иглистая земля и совсем студеный декабрьский ветер. Она шла с работы домой по безлюдной улице, уставшая (намотаешься за день-то), ежась от холода, торопясь и ругая себя за то, что утром надела летнее пальтишко на рыбьем меху и летнюю шляпенку, которую все время приходилось придерживать рукой, чтобы не сдуло.

Возле старого купеческого дома сидел на лавочке, сгорбившись, мужик в зимнем пальто и шапке; неподвижная, какая-то пугающая поза. Она подумала даже: уж не застыл ли — и потрогала его за плечо.