— А что с ним?

— В больницу попал. Вместе с сыном. Ну, что… Напился, по своему обыкновению, и начал шататься по городу. А сын бежал за ним, хотел его домой увести. Ну и где-то оба попали под машину. Сам-то Сенин еще вывернулся как-то. А сына ударило.

— А почему же Сенин в больнице?

— Это уже от другого у него. Обморозился. Это уже вечером с ним произошло. Свалился пьяный в сугроб. Какие-то люди проходили и увидели.

— Черт-те что!

— Еще бы полчаса и… И сына чуть не угробил, скотина, и сам чуть-чуть на застыл. Да самого-то и не жалко, прямо скажем. Жену измучил, и соседям никакого покоя. Слишком уж мы цацкались с этим Сениным.

— Надо прежде всего с вас спросить, товарищ Беляев, — грубовато проговорил директор. — Вы — начальник цеха.

— Но, Василь Васильич! Сколько раз я ставил о нем вопрос. Этого алкоголика уже давным-давно надо было вышвырнуть из цеха. Не человек, а позорище какое-то. Но ведь у нас кругом либералы: «Как же так?.. Мы должны воспитывать!..»

— Сколько ребенку лет?

— Не знаю. Лет десять, наверное.

Отец у Василия Васильевича когда-то тоже крепко закладывал и, будучи во хмелю, гонял жену и своих ребятишек по деревне, бестолково орал и матерился. Вспомнив покойного отца, директор нахмурился. Он знал Сенина: фабрика маленькая, все на виду. А всякие нарушители, черт их дери, запоминаются почему-то особенно сильно. Сенин! Сутулый человек средних лет. Обычный человек. Только вот глаза… как у побитой собаки.

— Да, — протянул Василий Васильевич, — тут мы, видать, что-то и в самом деле недоделали…

Тот, почти десятилетней давности, вечер был как-то на особицу тих и тепел; от заходящего солнца крыши домов розовели, а окна, стены и дороги покрылись густыми тенями. Эти розовые крыши и тихие тени почему-то слегка раздражали Николая Сенина, который вяло шагал по улице, не замечая проходящих, натыкаясь на них; на главной площади он чуть не попал под мотоцикл, и перетрусивший мотоциклист долго честил, обзывал его. А Николай молчал, он вроде бы даже ожидал этих слов, более того, хотел слышать их, — была какая-то непонятная приятная горечь от сознания того, что он жалок и унижен. И уже ничто сейчас не могло сбить с него того гнетущего настроения, которое появилось часа два назад.

…Все шло так же, как и на других собраниях: был докладчик, были выступающие в прениях. Конечно, кое-кого ругали, как без этого, двое или трое без конца раздражались, что-то выкрикивая, и председательствующий то и дело предупреждал: «Тихо, товарищи!» — и с силой стучал карандашом по графину с водой.

У Сенина было какое-то особое отношение к собраниям, он не любил их, вроде бы даже побаивался немножко, и когда начинали «развертывать критику», а проще говоря, ругать того, другого, сидел, как на иголках, — морщился и ерзал, ерзал.

«Интересно, какая все же разница между собранием, совещанием и заседанием?» Никогда такой вопрос не приходил ему в голову, и Сенин с удивлением подумал, что, пожалуй, не смог бы толком ответить на него.

Начальник цеха Беляев выступал после всех. И прежде всего лягнул Сенина. Да какое лягнул, — вовсю напустился.

— …То же самое происходит и с товарищем Сениным. Позавчера он запоздал на целых двадцать минут.

— На шестнадцать. И ведь я объяснял, почему, — сказал Николай, но как-то неуверенно и к тому же хрипло, невнятно сказал, едва ли кто чего понял.

— Некоторые считают Сенина хорошим токарем. Да, нормы он выполняет. А ведь одного этого еще недостаточно. Сенин не умеет себя вести, а когда ему делают замечание, начинает грубить…

Николай и в самом деле запоздал, но уж вовсе не из-за халатности; живет он на окраине, за оврагами, там, где когда-то была деревушка, которая соединилась с городом; если тихим шагом добираться, то почти что час до фабрики, а если поторопишься — минут этак тридцать-сорок. Автобус должен прибывать на их окраину через пятнадцать минут, но где пятнадцать, там и двадцать, а иногда так и вовсе — ждешь, ждешь — подь оно к лешему! — и дождаться не можешь. Ехал, и по дороге что-то попортилось в моторе автобуса; шофер начал успокаивать: «Сейчас, сейчас». Но где там «сейчас». В общем, добирался на своих двоих и, как ни торопился, на шестнадцать минут все-таки запоздал.

Сенину кажется, что Беляев немножко недолюбливает его. И трудно сказать, когда и с чего все началось. Помнит только легкую стычку, происшедшую больше года назад. Беляев тогда сказал: «Почему у тебя такой грязный станок?», а Николай, будучи в дурном настроении (в то утро дождь лил как из ведра, автобусы почему-то не ходили, и он вымок до нитки), ответил грубовато: «Уж не грязнее, чем у других». Действительно, не грязнее. Но Беляев просто так по цеху не пройдет, непременно кому-нибудь на что-нибудь да укажет. А просто так… не может. Николай смолчал бы, да голос у начальника цеха был слишком уж холодный, надменный: «Я тебе делаю за-ме-ча-ние!» Отошел и поглядел еще издали. Лампочка висела за спиной Беляева, на его глубоких глазницах лежала тень, и Николай лишь чувствовал на себе пристальный стальной взгляд. Ведь, кажется, простой мужичонка: родился где-то тут, в деревне, был слесарем и бригадиром, в начальники выскочил только года два назад, после того, как заочно окончил техникум, и на тебе… И позднее нет-нет да и сделает Сенину какое-нибудь замечание: «Ты слышишь?» Николай хмурится: «Слышу». И, если не согласен с Беляевым, напряженно и торопливо возражает, чувствуя при этом какое-то странное удовлетворение.

Нынче они всем цехом дважды ездили в деревню, помогали колхозникам копать картошку, и Николай работал, не жалея себя, пуще всех упластался. Думал, похвалит. Нет! Выступая на собрании, Беляев похвалил других, а Сенина будто и не было на картошке. Или вот еще случай. Шел с женой Надей по базару, навстречу — Беляев, гладенький такой, чинный, остановился и давай внушать: «Что у тебя вид как у хулигана? Поправь! Да и галстук тоже…» А какое ему дело до всего этого? Каждому рабочему «тыкает». А попробуй-ка скажи «ты» ему самому. Хо-хо!.. Пробовал кое-кто. Беляев злился: «Как ты ведешь себя?! Почему не хочешь прислушиваться к критическим замечаниям?..» И пошло, и поехало.