Напротив малаховской избы, в каких-то двухстах шагах от нее, пьяно виляла возле крутого берега речка, по словам фельдшера — крепко обмелевшая в эти дни, но по-прежнему бойкая, студеная. За речкой — старицы, они в непролазном тальнике, камышах, осоке, валежнике, и в этой плотно-зеленой дремоте — водяные оконца-колодцы. Днем, когда Титов проходил мимо них, они блестели, как глаза на морде мохнатого лешего, каким его рисовали когда-то художники. Ему подумалось так. Чем ближе к ночи, тем больше тянуло с речки сырой прохладой.

Перед окнами прошагал Малахов в майке, с колуном. На улице у тына стояла поленница дров, рядом — березовые кругляши. Старик ставил кругляши на попа и разрубал. Бах — кругляш пополам, бах — из половинки стало две четвертинки.

«А хорошо быть таким вот здоровым и самоуверенным, как он. Жить в тайге, вскакивать с постели чуть свет, копаться в огороде, рыбачить, охотиться, ходить по ягоды и грибы».

Титов печально улыбнулся: нет, поздно уже, здоровье не то, силы не те. И кем он будет здесь работать? «Смерти бояться — на свете не жить».

Опять была зима, по-сибирски долгая, снежная. И были грустные северные вечера, с застывшим светом электрофонарей на улицах и посиневшей луной на черном небосводе. В один из таких лунных вечеров приехала Зоя. Она сидела на лавочке у темного подъезда, и Николай Степанович, возвращавшийся с работы, наверное, не узнал бы ее, если бы она его не окликнула.

— Ты?! Ты когда приехала? И чего здесь сидишь на холоде?

— Да я недавно пришла. Ничего…

А сама уже скорчилась от холода. Зоя скрытна. И к тому же робка, застенчива, только с отцом и подругами не чувствует робости, им даже дерзит порою.

— Ну, как ты себя чувствуешь? — спросила она уже в квартире, отогревая руки у батареи и с некоторым удивлением глядя в окно, на заснеженный лес.

— Хорошо. Теперь хорошо.

Николай Степанович еще летом поменял квартиру, избрав это вот, близкое к лесу, место, радуясь сам и радуя тех, кто перебрался в центр города, на старую квартиру Титовых.

— Ну и слава богу! Я рада за тебя. Сейчас ты выглядишь, в общем-то, неплохо. Тьфу, тьфу, чтобы не изурочить! Мне писали, что Каширцев умер.

— Весной еще.

Дочь любит задавать вопросы; каждое ее письмо на одну треть из вопросов. Титов нигде больше не видел таких странных писем. С детства у девчонки слабость такая. Будучи малышкой, без конца спрашивала: «А почему?» Тысяча «почему» на день. Спросит, и губы трубочкой.

— Лечишься или уже нет?

— Про-ти-во-бор-ствую… Подружился со спортом. Закаляйся, как сталь. Кажется, так поется в песне. Много хожу и бегаю. Даже босиком. Заземляюсь.

— Ну, вот еще!..

— В лесу, конечно. Лечебная гимнастика и все прочее. Магнитофончик купил. Альбомы с открытками приобрел. Виды природы. Горы, реки и леса…

Раньше Николай Степанович любил разговаривать с Зоей и покойной женой так вот дурашливо, но сейчас что-то не клеилось у него, голос охрип за время болезни и помрачнел; с таким голосом впору демона изображать, а не шутника.

— Последний приступ у меня был года полтора назад. От приступов я вроде бы избавился.

— А ведь писал, что все очень хорошо, — упрекнула она. — Как же ты тогда… один?

— Ну… приступ наступает обычно не сразу. Почувствовав, что он будет, я вызывал «скорую», открывал дверь и ложился.

— Ты знаешь, у нас в Новосибирске одна старушка умерла. И никто не знал, что умерла. А потом соседи чувствуют: какой-то запах от двери…

— «Вот дура! Зачем я об этом? — пожалела она. — Дура, дура! Тысячу раз дура!»

Она боялась, что на отца это подействует удручающе, но он махнул рукой:

— Э-э-э!.. Что думать об этом. Беда в том, что мы слишком охотно предаемся горестным раздумьям. Между прочим, я понял, что смерть любит трусов. Трусов и лентяев. Она с ними в близкой дружбе. Это между нами. Иначе подумают, что я хвастун.

— Что-то слишком общо, — улыбнулась она. — А все же как ты лечился?

Он рассказал. Все, даже о «дневнике болезни».

— Надо познать себя. А больной часто не знает. Познать и отказаться от пассивной роли. Точнее, отказаться от пассивной роли и познать. Больные мне кажутся какими-то странными. И я никак не могу проникнуть в их психологию. Ведь вот… попробуй-ка недодай человеку зарплату. Или незаконно уволь его с работы. У-у, шуму будет! А если тот же человек тяжело заболеет, он почти ничего не предпринимает сам.