Стихотворения
вернуться

Галансков Юрий
Шрифт:

1956 (?)

Убийство

Суд. Закрытые двери. Судьи-звери рычали, сжимая лапы; подсудимые молчали — во рту торчали кляпы. Из глаз вылезал гнева залп. Он зал разрезал, сердца пронзал и петли вязал тиранам, от власти пьяным. Чиновник чётко читал приговор — и весь разговор. Утром тишина шептала: «Тише, тише». Солнце поднималось выше, выше. И на землю вяло луч роняло. С ветки птичка щебетала: «Они были, их не стало; их убили, я видала…» Часы кремлёвские били, людей будили. Люди вставали, пили, ели, в блюдце глядели, судили о деле и уходили работать.

1956 (?)

«Мне больно…»

Мне больно. Руки уберите, от вас я помощи не жду. Я не в бреду. Я знаю сам куда иду. Там рабьей дрожью не дрожат, там страсти в рамках не лежат, там человек за шагом шаг идёт, танцуя на ножах. Небо мечет огненное лассо. Резкий треск, и корчатся святоши. Это я, ободранный, как мясо, хлопаю в железные ладоши.

1957 (?)

«С последней трибуны…»

С последней трибуны торжествующему палачу, отделившему туловище от меня, я, разрубленный, прокричу: «Пролетарии всех стран, соединя…» Но ваше фальшивое счастье, ваши лозунги, ваши плакаты — я разрываю на части и бросаю в камин заката.

1960 (?)

Человеческий манифест

1
Всё чаще и чаще в ночной тиши вдруг начинаю рыдать. Ведь даже крупицу богатств души уже невозможно отдать. Никому не нужно: в поисках Идиота так измотаешься за день! А люди идут, отработав, туда где деньги и б… И пусть. Сквозь людскую лавину я пройду непохожий, один, как будто кусок рубина, сверкающий между льдин. Не-бо! Хочу сиять я; ночью мне разреши на бархате чёрного платья рассыпать алмазы души.
2
Министрам, вождям и газетам — не верьте! Вставайте, лежащие ниц! Видите, шарики атомной смерти у Мира в могилах глазниц. Вставайте! Вставайте! Вставайте! О, алая кровь бунтарства! Идите и доломайте гнилую тюрьму государства! Идите по трупам пугливых тащить для голодных людей чёрные бомбы, как сливы, на блюдища площадей.
3
Где они — те, кто нужны, чтобы горло пушек зажать, чтобы вырезать язвы войны священным ножом мятежа? Где они? Где они? Где они? Или их вовсе нет? — Вон у станков их тени, прикованы горстью монет.
4
Человек исчез, ничтожный, как муха, он еле шевелится в строчках книг. Выйду на площадь и городу в ухо втисну отчаянья крик! А потом, пистолет достав, прижму его крепко к виску… Не дам никому растоптать души белоснежный лоскут. Люди, уйдите, не надо… Бросьте меня утешать. Всё равно среди вашего ада мне уже нечем дышать! Приветствуйте Подлость и Голод! А я, поваленный наземь, плюю в ваш железный город, набитый деньгами и грязью.
5
Небо! Не знаю что делаю… Мне бы карающий нож! Видишь, как кто-то на белое выплеснул чёрную ложь. Видишь, как вечера тьма жуёт окровавленный стяг… И жизнь страшна как тюрьма, воздвигнутая на костях! Падаю! Падаю! Падаю! Вам оставляю — лысеть. Не стану питаться падалью — как все. Не стану кишкам на потребу плоды на могилах срезать. Не нужно мне вашего хлеба, замешанного на слезах. И падаю, и взлетаю в полубреду, в полусне. И чувствую, как расцветает человеческое во мне.
6
Привыкли видеть, расхаживая вдоль улиц в свободный час, лица, жизнью изгаженные, такие же, как и у вас. И вдруг, — словно грома раскаты и словно явление миру Христа, восстала растоптанная и распятая человеческая красота! Это — я, призывающий к правде и бунту, не желающий больше служить, рву ваши чёрные путы, сотканные из лжи! Это — я, законом закованный, кричу Человеческий манифест, — и пусть мне ворон выклёвывает на мраморе тела крест.