— Бог мой, он здесь! — обрадовался Грин, поднимая палку.

— Ваш роман? — шёпотом спросила Ирис.

— Зонт… Мы с женой прятались под ним от солнца. Потом ко мне прицепилась лихорадка: я в Баку болел малярией. Врач запретил купаться и загорать. А тут ещё зонт запропастился…

— Там в углу какие-то бумаги, — напомнил я.

— Да-да, — спохватился Александр Степанович. — Надо всё просмотреть.

Он присел, стал перебирать ветхие журналы, с которых то и дело выпадали листы. Попадались Грину и отдельные страницы рукописей. Он заглядывал в текст и тут же досадливо качал головой — не то, опять не то.

Затем безнадёжно махнул рукой:

— Нет здесь «Недотроги». Надо постараться вспомнить: может, я оставил рукопись у кого-нибудь из приятелей?

Тем же способом, никем не замеченные, мы вернулись в зал.

— Пойдёмте, наверно, ребята, — сказал Александр Степанович. — Дело к вечеру.

Мы спустились к морю, нашли свою лодку.

— По местам стоять! С якоря сниматься! — шутливо скомандовал Грин.

Мы сели на вёсла, а Ирис — на банку. Так, оказывается, называется по-морскому поперечная скамья в лодке.

— Домой? —спросил Александр Степанович. — Или поживём ещё немного в сказке? Если «да», то я шепну пару слов знакомому ветру… Минут через двадцать мы будем в Зурбагане.

— В гости! Конечно, в гости! — радостно воскликнула Ирис.

Мы с Грином налегли на вёсла, и вскоре берег скрыл лёгкий туман. Ветер рвал его, клубами нёс над водой. И нельзя уже было понять: то ли это движется туман, то ли наша лодка неудержимо мчится сквозь белесое марево.

— Ни одного огонька, — заметила Ирис, зябко поёживаясь.

— Сейчас появятся, — сказал Александр Степанович. — Мы уже на подходе.

И точно. Вновь объявился берег. В негустых ещё лиловых сумерках зажглись окна домов, откуда-то из глубины дворов донеслась музыка.

От дощатого причала мы поднялись к белым домикам, которые прятались под сенью орехов и акаций.

— Вечер добрый, капитан, — поздоровалась с Грином встречная девушка. Она была в белой юбке и тельняшке. — С праздником вас.

— Что за праздник? — поинтересовался я, когда мы разминулись. — В городе?

— Нет, у меня, — улыбнулся Грин. — Гости у меня. А значит — праздник… Вот, кстати, и моя обитель.

Мы вошли в маленькую комнату, наподобие моей времянки. Стол, стул, ослепительно белые стены, узкая кровать. Над ней — съеденная солью фигура, которая некогда красовалась под бушпритом корабля.

— Прошу на веранду, — пригласил Александр Степанович. — Там всегда слышно, о чём судачат волны.

Он вынес на веранду самовар и чайник с ситечком, поставил на стол блюдце с колотым сахаром.

Глаза Ирис сияли. Они у неё вообще очень живые и выразительные — я раньше считал, что все полуфантастические качества, которыми наделяют глаза, выдумка поэтов. Как же я ошибался!

Смешно отставив палец, она стала разливать в чашки заварку. Я, будто заворожённый, смотрел на её руки, на улыбку, постоянно озаряющую милое лицо. Сердце вдруг сжалось от чёрных предчувствий. В жизни всё так зыбко и скоротечно. Дни отпуска уходят, а мы ещё ничего не сказали друг другу. И помогут ли слова? Помогут ли они сохранить на всю жизнь это ощущение солнечности каждого дня, беспричинной радости в душе и лёгкости в теле? Может, эта безоблачность в душе всего лишь следствие юности — беззаботной и глупой?

Ирис рядом, но во мне по природной склонности к сочинительству стали возникать слова, которые потом я написал в первом письме:

«Ты уехала — и будто началось солнечное затмение. Всё как-то потускнело, стало блеклым и жухлым…»

«…Может случиться и так, что пройдёт время, новые люди и новые встречи войдут в твою жизнь, и тебе станет со мною холодно. То был бы печальный конец для нашей сказки. Я почему-то очень боюсь этого, родная моя…»

— Что ты загрустил, Лён?

Вопрос Ирис застал меня врасплох.

— Нет, нет! Тебе показалось…

«Прочь, тоска и сомнения! Мы живы, пока живы! — твердил я про себя, как заклинание. — Да здравствует месяц, выкатившийся из-за крыш! Пусть вечно сияют эти глаза! Пусть не состарится наша сказка».

Грин, отставив чашку, закурил. Лицо его стало спокойно-умиротворённым. Я понял, что для него это самое доброе время. Ушла дневная суета, всё мелкое и ничтожное процедилось сквозь фильтр памяти, кануло, а те несколько золотых крупиц наблюдений и чувств, которые остались, уже плавятся в тигле воображения, чтобы стать строкой или рассказом.