И когда они вышли на вольный воздух, а с бугра открывалась и впрямь великолепная панорама московских окраин, которую даже бабушка способна оценить, она, взбодренная увиденным простором, сказала:

— Ну все, ребята, с меня довольно. Устала. Хочу в гостиницу. И не нужно меня провожать, замечательно доберусь сама.

— Бабушка, да ты что?! — вскричала внучка, имитируя глубокое потрясение, — Тебе не понравилась наша Москва? Ты не хочешь познакомиться с Димиными родителями?!

А Димка лишь потупился. Он все прекрасно понял. Господи, подумалось бабушке, кого ж это мы повесили на шею ни в чем не виноватому мальчику?!

— Я уже никого и ничего не хочу. Ни Москвы, ни родителей чьих бы то ни было. Ни вас, милые деточки. Так что поздравляю вас с законным браком, вот вам мой скромный подарок на первоначальное обзаведение, не обижайте друг друга, любите по возможности…

С этими словами Алевтина Никаноровна извлекла из сумочки заветный конверт, сунула его внучке.

— И пошла я на метро. А вы давайте — своей дорогой. Тем более что молодым у нас пока еще — «везде дорога». Успевайте…

Но они не бросили бабушку одну. Они проводили ее, посадили в голубой вагон, а пока шли, внучка всю дорогу нервно и бестолково щебетала, перескакивая с пятое на десятое, заставила бабушку несколько раз повторить, что она ничуть не сердится, хотя бабушке было невыразимо трудно даже языком шевелить…

Вернувшись в гостиницу, Алевтина Никаноровна все-таки набралась мужества, отстояла в бесконечно медленной очереди полтора часа и попала в ресторацию, где заказала не только супчика — только супчика ей вряд ли бы дали, — но еще какой-то замысловатый салат, а также ростбиф, а также минералку и сто пятьдесят граммов коньяку «Наполеон», вызвав явное уважение и сочувствие к себе не только официанта, но и соседей по столику.

Бабушка прекрасно знала, что последствия кутежа будут ужасными, что все ее органы пищеварения будут страшно возмущены таким произволом, но она запретила себе думать о последствиях. Правда, запретить чувствовать себя глубоко несчастной и оскорбленной она не смогла. Все-таки Софочка доконала ее, добила. Уж очень старалась.

Алевтина Никаноровна поела, выпила граммов сто напитка, больше не осилила — расчувствовалась вконец и неожиданно для самой себя вдруг рассказала соседям по столику — двум видным мужчинам и дамочке неопределенного статуса — про внучку, про дочку и про себя, в конце рассказа расплакавшись нетрезвыми, легкими слезами.

И люди выслушали ее сочувственно — видать, история показалась им впрямь нетривиальной.

Затем Алевтина Никаноровна перестала плакать и, хотя ей было непривычно хорошо в компании чужих людей, расплатилась, потому как всегда помнила, что противнее всего назойливый человек, а еще не хотела отвечать на возможные дополнительные вопросы. Расплатилась, не забыв отказаться от сдачи, поблагодарила всех за внимание и понимание, откланялась с достоинством. И приятный мужчина лет сорока пяти, чем-то неуловимо похожий на спецкоменданта из далекой, даже как бы неправдоподобной юности, проводил ее до лифта…

Ночь, как Алевтина Никаноровна и предполагала, выдалась ужасной. Сперва она моментально уснула, наверное, под наркозом «Наполеона», но скоро разом заболели все кишки. И хотя многократно выручавший фармкомплект был под рукой, слаб он оказался и против альдегидов безусловно паршивого императора, и против хорошего, но трудно перевариваемого ростбифа. Да и причудливый салат аукнулся бабушке в полной мере.

Только под утро стало более-менее сносно, и бабушка наконец умиротворилась. Но прежде, чем погрузиться в спасительный сон, вспомнила совершенно не к месту первого мужа, брошенного ею ради второго, когда уж было всем троим под пятьдесят, скончавшегося два года назад на руках чужой женщины.

Слов нет, директор Преображенский и красивей был, и денежней, и породистей, благодаря чему его неизменно любили женщины и начальство, иначе б за какие таланты его поставили директором.

И тут вдруг Алевтина Никаноровна со всей отчетливостью поняла, что единственным по-настоящему родным человеком, не считая, разумеется, мамы, был для нее тот, первый муж и первый мужчина. Хотя и недотепа, и хлюпик, и ростиком так себе…

Ее счастье, что она никогда не казнилась по поводу однажды содеянного, легкое ностальгическое сожаление другой раз посещало ее, но не более того…

А утром примчалась Эльвира. И с порога — в слезы.

— Мамочка, я не виновата, это все — она! Я там чуть со стыда не сгорела — ведь не знаешь, что сказать, как ступить. У нее, ей-богу, явный сдвиг, хотя сваты наши — сами-то москвичи в первом поколении — но все, что они скажут и сделают — мило и аристократично, а все, что я — глупо, грубо, провинциально! И главное, они-то все прекрасно понимают, им неловко, они уже пытаются осторожненько эту свою невестку урезонить, а она в ответ глазищами коровьими хлопает, непосредственность изображает, но через минуту опять украдкой шипит: «Ма-ма, ну, ма-ма-а!»