Хотя сама Эльвира и умела прилично шить и вязать на спицах, однако рукодельем никогда особо не увлекалась. Знакома ей была и технология вязания крючком, которую преподавали в школе на уроках домоводства. Помнится, тогда сплела девушка малюсенькую салфетку и потратила на это уйму времени, а само изделие вышло весьма неказистым — грубым, узловатым, толстым. И на указательном пальце получился здоровенный волдырь.

Руки мастера имели нормальный вид, правда, очки он носил с очень толстыми стеклами. Он объяснил ей, что работает всеми пальцами, кроме мизинцев, и показал себя в деле. Вот уж было зрелище, так зрелище, которое не удосужились заснять телевизионщики. Пальцы дедушки мелькали, пожалуй, быстрей, чем кадры в телекамере, а мастер на них даже не смотрел почти, разговаривал как ни в чем не бывало с Эльвирой, узор при этом словно бы плелся сам по себе. И нитки в дело шли тонкие-тонкие, так что готовые шедевры ничем не напоминали ученическую салфетку, выглядели сделанными из очень благородного цельного материала. Да и салфеток в собрании художника, считай, не было, зато были настоящие картины, как бы даже выходящие за рамки прикладного искусства, но мастер не возражал, если их называли скатерками, накидушками и покрывалами.

Так вот и выбрала Эльвира необъятную скатерть с райскими птицами на фоне Шпагатной фабрики, выбрала то, что смотрелось посвежее на фоне пожелтевших от времени раритетов. Она проворно упаковала произведение и, ужасно стесняясь, будто не отработала большую часть жизни в совторговле, протянула искуснику две бумажки по пятьсот.

Художник же застеснялся еще больше, и его едва удалось уговорить взять хотя бы половину суммы. После чего Эльвира спешно откланялась, так как времени до обратного автобуса оставалось в обрез, а кроме того она чувствовала себя немного мошенницей…

В этом подарке привередливой дочери она не сомневалась ничуть — дочь, как и мать, в искусстве смыслила мало, но, как и мать, была уверена, что смыслит изрядно. А именно такие ценители, говорят, и составляют на модных аукционах большинство. Им, таким ценителям, важнее всего солидно поджимать губы да глубокомысленно кивать головой — лишь бы никто не заподозрил их в невежестве, для них всякое «новое платье короля» — бесспорный шедевр по сравнению с расшитыми золотыми позументами и парчой нарядами консерваторов.

Впрочем, что касается кудесника из Черноусово, то его талант, наверное, выдержал бы критику самых осведомленных специалистов…

А зятю Эльвира достала мощный морской бинокль ночного видения — там сказали, что наша оптика лучше общепризнанной цейсовской. Ну, а про то, что мужики всего мира до конца своих дней, в сущности, пацаны, а потому не могут не млеть от подобных милитаристских цацек, Эльвира слышала еще в детстве, потому что все женщины мира в этом твердо убеждены, а мужчины не пытаются их разубеждать.

Она бы купила зятю даже автомат Калашникова, не считаясь с ценой, но с ним же не пустят в самолет, а наоборот, сразу заарестуют. Да и с биноклем-то…

Зато с подарками для внука Эльвира не мудрствовала — набрала красочных да экологически безопасных книжек, мячик резиновый красно-синий, погремушки на русские народные мотивы. Может, стоило тоже напрячь фантазию, однако не было в этом смысла — сам ребенок обрадуется чему угодно, а мать что угодно способна подвергнуть уничтожающей критике…

«Скатерть-самобранка» вызвала у Софочки, как и предполагалось, неописуемый восторг, несколько преувеличенный на взгляд нормального человека, но в целом, кажется, подлинный. За скатерть мать была пятикратно и беспорядочно целована в разные части лица, бинокль вкупе с трогательно запакованными солеными груздями — а упакованы они были в глиняную кринку, которую с превеликим трудом удалось разыскать на просторах Центрального рынка Екатеринбурга, как вещь совершенно реликтовую — заставили-таки Джона улыбнуться по-иному — на щеках при этом получились умилительные ямочки, и стало наконец возможно представить этого мужчину ребенком, уловить наконец бесспорное сходство Кирюшки с отцом.

Зять в знак благодарности поцеловал теще руку с большим, чем обычно, чувством и сразу ушел с новой игрушкой на улицу. Софочка потом говорила, что он полночи глядел на звезды, а также в темные окна близких и далеких соседей и утром чуть на работу не проспал. Возможно, она и привирала слегка…

Но при виде игрушек, особенно книжек, Софочка сразу погрустнела. И хотя она все еще была под впечатлением от скатерти, однако не нашла возможности смягчить свою непреклонность.

— Ну, тут все ясно, — молвила дочь с печальной улыбочкой, — на этот счет уже в основном сказано. Ты, мама, сама теперь понимаешь — книжки у нас есть другие, а что касается погремушек, то уж ладно, искусство форм, в конце концов, наднационально, и пускай они будут, эти твои петрушки, курочки-рябы и незнайки, но надо их как-нибудь, что ли, переименовать… Впрочем, ладно, на этом не настаиваю…

И Эльвира, совершенно опустошенная во всех смыслах, была отпущена восвояси. Или, правильней сказать, ее выпроводили. С тем, чтобы завтра она к восьми ноль-ноль — как штык…

И она ушла во флигелек, поплакала там немножко, а потом села писать письмо в далекую страну.

«Здравствуй, милая мамочка! — писала она, глотая слезы. — Только теперь я поняла, как мы с тобой тихо, дружно и, в целом, замечательно жили, когда уехала Софочка. И если я доживу, если смогу дождаться „репатриации“, то мы с тобой будем жить еще лучше, это я тебе гарантирую. Гарантирую, что у нас даже тех мелких, пустяковых размолвок больше никогда не будет; я стану тебе во всем всегда уступать, — это легко, если поминутно помнить, что никому мы на свете не нужны, и надо держаться друг за дружку изо всех сил, несмотря ни на что. Ибо весь мир, по существу, пустыня.