Ты – рядом, и все прекрасно… (сборник)

Аннотация

Поэтессу Юлию Друнину любят и помнят читатели. На протяжении полувека она создавала яркие, пронизанные теплом и нежностью стихи, старалась поддержать, вселить веру в человека своей жизнеутверждающей поэзией.

В книгу вошли избранные стихи и поэмы Ю.В. Друниной: стихи о любви, о родной природе, особый раздел посвящен незабываемым дням Великой Отечественной войны, когда поэтесса «ушла из детства в грязную теплушку, в эшелон пехоты, в санитарный взвод».

* * * Меня счастливей нету «Я родом не из детства – из войны…» Я родом не из детства – из войны. И потому, наверное, дороже, Чем ты, ценю я радость тишины И каждый новый день, что мною прожит. Я родом не из детства – из войны. Раз, пробираясь партизанской тропкой, Я поняла навек, что мы должны Быть добрыми к любой травинке робкой. Я родом не из детства – из войны. И может, потому незащищенней: Сердца фронтовиков обожжены, А у тебя – шершавые ладони. Я родом не из детства – из войны. Прости меня – в том нет моей вины… «А все равно…» А все равно Меня счастливей нету, Хотя, быть может, Завтра удавлюсь… Я никогда Не налагала вето На счастье, На отчаянье, На грусть. Я ни на что Не налагала вето, Я никогда от боли не кричу. Пока живу – борюсь. Меня счастливей нету, Меня задуть Не смогут, как свечу. В школе Тот же двор, Та же дверь. Те же стены. Так же дети бегут гуртом. Та же самая «тетя Лена» Суетится возле пальто. В класс вошла. За ту парту села, Где училась я десять лет. На доске написала мелом: «Х + Y = Z». …Школьным вечером, Хмурым летом, Бросив книги и карандаш, Встала девочка с парты этой И шагнула в сырой блиндаж. Друня «Друня» – уменьшительная форма от древнеславянского слова «дружина». Это было в Руси былинной, В домотканый сермяжный век: Новорожденного Дружиной Светлоглазый отец нарек. В этом имени – звон кольчуги, В этом имени – храп коня, В этом имени слышно: – Други! Я вас вынесу из огня! Пахло сеном в ночах июня, Уносила венки река. И смешливо и нежно «Друня» Звали девицы паренька. Расставанье у перелаза, Ликование соловья… Светлорусы и светлоглазы Были Друнины сыновья. Пролетали, как миг, столетья, Царства таяли словно лед… Звали девочку Друней дети — Шел тогда сорок первый год. В этом прозвище, данном в школе, Вдруг воскресла святая Русь, Посвист молодца в чистом поле, Хмурь лесов, деревенек грусть. В этом прозвище – звон кольчуги, В этом прозвище – храп коня, В этом прозвище слышно: – Други! Я вас вынесу из огня! Пахло гарью в ночах июня, Кровь и слезы несла река, И смешливо и нежно «Друня» Звали парни сестру полка. Точно эхо далекой песни, Как видения, словно сны, В этом прозвище вновь воскресли Вдруг предания старины. В этом прозвище – звон кольчуги, В этом прозвище – храп коня, В этом прозвище слышно: – Други! Я вас вынесу из огня! «Я ушла из детства в грязную теплушку…» Я ушла из детства в грязную теплушку, В эшелон пехоты, в санитарный взвод. Дальние разрывы слушал и не слушал Ко всему привыкший сорок первый год. Я пришла из школы в блиндажи сырые, От Прекрасной Дамы в «мать» и «перемать», Потому что имя ближе, чем «Россия», Не могла сыскать. Запас прочности До сих пор не совсем понимаю, Как же я, и худа, и мала, Сквозь пожары к победному Маю В кирзачах стопудовых дошла. И откуда взялось столько силы Даже в самых слабейших из нас?.. Что гадать! Был и есть у России Вечной прочности вечный запас. «Легка. По-цыгански гордо…» Легка. По-цыгански гордо Откинута голова. Техасы на узких бедрах, Очерчена грудь едва. Девчонка, почти подросток, Но этот зеленый взгляд! — Поставленные чуть косо, По-женски глаза глядят. В них глубь и угроза моря, В них отблеск грядущих гроз… Со смуглою кожей спорит Пшеничный отлив волос. Легка, за спиною крылья — Вот-вот над землей вспорхнет… Неужто такими были И мы в сорок первый год?.. «Я принесла домой с фронтов России…» Я принесла домой с фронтов России Веселое презрение к тряпью — Как норковую шубку, я носила Шинельку обгоревшую свою. Пусть на локтях топорщились заплаты, Пусть сапоги протерлись – не беда! Такой нарядной и такой богатой Я позже не бывала никогда… «Мне близки армейские законы…» Мне близки армейские законы, Я недаром принесла с войны Полевые мятые погоны С буквой «Т» – отличьем старшины. Я была по-фронтовому резкой, Как солдат, шагала напролом, Там, где надо б тоненькой стамеской, Действовала грубым топором. Мною дров наломано немало, Но одной вины не признаю: Никогда друзей не предавала — Научилась верности в бою. «Я, признаться, сберечь не сумела шинели…» Я, признаться, сберечь не сумела шинели — На пальто перешили служивую мне. Было трудное время. К тому же хотели Мы скорее забыть о войне. Я пальто из шинели давно износила, Подарила я дочке с пилотки звезду. Но коль сердце мое тебе нужно, Россия, Ты возьми его, как в сорок первом году! «Худенькой, нескладной недотрогой…» Худенькой, нескладной недотрогой Я пришла в окопные края, И была застенчивой и строгой Полковая молодость моя. На дорогах родины осенней Нас с тобой связали навсегда Судорожные петли окружений, Отданные с кровью города. Если ж я солгу тебе по-женски, Грубо и беспомощно солгу, Лишь напомни зарево Смоленска, Лишь напомни ночи на снегу. Два вечера Мы стояли у Москвы-реки, Теплый ветер платьем шелестел. Почему-то вдруг из-под руки На меня ты странно посмотрел — Так порою на чужих глядят. Посмотрел и – улыбнулся мне: – Ну какой же из тебя Солдат? Как была ты, право, На войне? Неужель спала ты на снегу, Автомат пристроив в головах? Я тебя Представить не могу В стоптанных солдатских сапогах!.. Я же вечер вспомнила другой: Минометы били, Падал снег. И сказал мне тихо Дорогой, На тебя похожий человек: – Вот лежим и мерзнем на снегу, Будто и не жили в городах… Я тебя представить не могу В туфлях на высоких каблуках… Голос Игоря Часть войска князя Игоря была конной – дружинники, а другая пешей – смерды, «черные люди». «Как волков, обложили нас Половцев рати. Несть числа им, Лишь кони дружину спасут. Ну а пешие смерды?.. Тяжело умирати, Но неужто мы бросим, Предадим черный люд?» Голос Игоря ровен, Нет в нем срыва и дрожи. Молча спешились витязи, Предавать им негоже. Был в неравном бою Схвачен раненый Игорь И порубаны те, Что уйти бы могли… Но зато через ночь Половецкого ига, Через бездны веков, Из нездешней дали Долетел княжий глас: «Нелегко умирати, Только легче ли жить Во предателях, братья?» «Мы любовь свою схоронили…» Мы любовь свою схоронили, Крест поставили на могиле. «Слава Богу!» – сказали оба… Только встала любовь из гроба, Укоризненно нам кивая: – Что ж вы сделали? Я – живая!.. Пластинка И тембр, и интонацию храня, На фоне учащенного дыханья Мой голос, отсеченный от меня, Отдельное начнет существованье. Уйду… Но, на вращающийся круг Поставив говорящую пластмассу, Меня помянет добрым словом друг, А недруг… недруг сделает гримасу. Прекрасно, если слово будет жить, Но мне, признаться, больше греет душу Надежда робкая, что, может быть, И ты меня надумаешь послушать… «Считается – счастье лечит…» Считается – счастье лечит, Считается – горе сушит, Считают – живется легче Под панцирем равнодушья. У памяти есть архивы, У сердца свои анналы: Была я до слез счастливой, Страдала, и как страдала! Но только вот не припомню Такого, простите, чуда, Что было бы все равно мне, Когда моим близким худо… Работа Да, в итоге по высшему счету Лишь за труд воздается сполна, И работа, одна лишь работа В книге жизни тебе зачтена. Ты в простое – безделица ранит, Ты в простое – беспомощна ты… От душевной усталости ранней, От тщеславия и суеты, От тоски, настоящей и ложной, От наветов и прочего зла Защити меня, бруствер надежный — Бруствер письменного стола. Орлы Два сильные, Два хрупкие крыла, И шеи горделивый поворот… Да здравствует безумие орла, Бросающегося на самолет! Он защищал свое гнездо как мог — Смешной гордец, пернатый Дон Кихот. Да здравствует взъерошенный комок, Бросающийся в лоб на самолет. Ах, донкихоты, как вы ни смелы, Геройства ваши – темы для острот. И все-таки да здравствуют орлы, Бросающиеся на самолет! Девчонка что надо! По улице Горького — Что за походка! — Красотка плывет, Как под парусом лодка. Прическа – что надо! И свитер – что надо! С лиловым оттенком Губная помада! Идет не стиляжка — Девчонка с завода, Девчонка рожденья Военного года, Со смены идет (Не судите по виду), — Подружку ханжам Не дадим мы в обиду! Пусть любит С «крамольным» оттенком Помаду, Пусть стрижка — Что надо, И свитер – что надо, Пусть туфли на «шпильках», Пусть сумка «модерн», Пусть юбка Едва достигает колен. Ну что здесь плохого? В цеху на заводе Станки перед нею На цыпочках ходят! По улице Горького — Что за походка! — Красотка плывет, Как под парусом лодка, А в сумке «модерной» Впритирку лежат Пельмени Конспекты, Рабочий халат. А дома – братишка: Смешной оголец, Ротастый галчонок, Крикливый птенец. Мать… в траурной рамке Глядит со стены, Отец проживает У новой жены. Любимый? Любимого нету пока… Болит обожженная в цехе рука… Устала? Крепись, не показывай виду, — Тебя никому Не дадим мы в обиду! По улице Горького — Что за походка! — Девчонка плывет, Как под парусом лодка, Девчонка рожденья Военного года, Рабочая косточка, Дочка завода. Прическа – что надо! И свитер – что надо! С «крамольным» оттенком Губная помада! Со смены идет (Не судите по виду), — Ее никому Не дадим мы в обиду! Мы сами пижонками Слыли когда-то, А время пришло — Уходили в солдаты! «Словно по воде круги от камня…» Рукописи не горят… М. Булгаков Словно по воде круги от камня, По земле расходятся слова, На бумагу брошенные нами В час любви, печали, торжества. Те слова порой врачуют раны, Те слова бичуют и корят. И еще – как это и ни странно — Рукописи правда не горят. Потому-то сквозь огонь угрюмый, Всем святошам и ханжам назло, Яростное слово Аввакума К правнукам из тьмы веков дошло. «Истосковалась я…» Истосковалась я По благородству — Да, мушкетеры Сделались не те… И если честно — Нелегко бороться Мне на своей Последней высоте. Но все же я Не опускала руки, Торжествовать Не позволяя злу. Враги мне только помогают — Ругань Всегда воспринимала Как хвалу. «На печаль…» На печаль Я наложила вето, Предаваться ей Мне ни к чему. Захлебнусь в степи Полынным ветром, Сердце к выжженной земле Прижму. Ах, земля! Опять, опять я с нею — Прижимаюсь, Словно на войне. Не забыть Легенду про Антея — От земли Не оторваться мне. Снова, Словно прячась от снаряда, Зубы сжав, Ей падаю на грудь… Родина! Любимая! Ты рядом, Рядом с сердцем В трудный час побудь! «О Россия!..» О Россия! С нелегкой судьбою страна… У меня ты, Россия, Как сердце, одна. Я и другу скажу, Я скажу и врагу — Без тебя, Как без сердца, Прожить не смогу… «Ощущаю дефицит тепла…» Ощущаю дефицит тепла — Движут человеками расчеты, Неужели искренность ушла, Мертвым сном уснули донкихоты? Ощущаю дефицит добра И одна ли думаю про это? Ощущаю кожей, как кора, Недостаток солнечного света. Ощущаю, как страшна молва. Но зато приветливое слово Ощущаю, как в жару листва Ласку ливня, ливня проливного. Это имя… Только вдумайся, вслушайся В имя «Россия»! В нем и росы, и синь, И сиянье, и сила. Я бы только одно у судьбы попросила — Чтобы снова враги не пошли на Россию… «Я люблю тебя, Армия…» Я люблю тебя, Армия, — Юность моя! Мы – солдаты запаса, Твои сыновья. Позабуду ли, как В сорок первом году Приколола ты мне На пилотку звезду? Я на верность тебе Присягала в строю, Я на верность тебе Присягала в бою. С каждым днем Отступала на Запад война, С каждым днем Подступала к вискам седина. Отступила война. Отгремели бои. Возвратились домой Одногодки мои. Не забуду, как ты В сорок пятом году От пилотки моей Отколола звезду. Мы – солдаты запаса, Твои сыновья… Я люблю тебя, Армия, — Юность моя! «В моей крови…» В моей крови — Кровинки первых русских: Коль упаду, Так снова поднимусь. В моих глазах, По-азиатски узких, Непокоренная дымится Русь. Звенят мечи. Посвистывают стрелы. Протяжный стон Преследует меня. И, смутно мне знакомый, Белый-белый, Какой-то ратник Падает с коня. Упал мой прадед В ковыли густые, А чуть очнулся — Снова сел в седло… Еще, должно быть, со времен Батыя Уменье подниматься Нам дано. «Воскресенье или суббота…» Воскресенье или суббота — Это, право, мне все равно. Я люблю тебя так, работа, Как отпетый алкаш вино. Мною двигала непреклонно Эта злая святая страсть. Нет, не всякому гегемону Счастье муки дано понять… «Во все века…» Во все века, Всегда, везде и всюду Он повторяется, Жестокий сон, — Необъяснимый поцелуй Иуды И тех проклятых сребреников звон. Сие понять — Напрасная задача. Гадает человечество опять: Пусть предал бы (Когда не мог иначе!), Но для чего же В губы целовать?.. «Что любят единожды – бредни…» Что любят единожды – бредни, Внимательней в судьбы всмотрись. От первой любви до последней У каждого целая жизнь. И, может быть, молодость – плата За эту последнюю треть: За алые краски заката, Которым недолго гореть… «Ни от чего не отрекусь…» Ни от чего не отрекусь И молодых приму упреки. Как страшно падали мы, Русь, Прямолинейны и жестоки! Ведь свято верили мальцы Во тьме тридцать седьмого года, Что ночью взятые отцы — Враги страны, враги народа… Я ни за что не отрекусь От боевой жестокой славы. Как мы с тобой взмывали, Русь, В одном полете величавом! Шли добровольцами юнцы Туда, где смерть дает медали, Тогда казненные отцы На подвиг нас благословляли… Ржавые болота, усталая пехота «Всю жизнь…» Всю жизнь От зависти томиться мне К той девочке, Худющей и неловкой — К той юной санитарке, Что с винтовкой Шла в кирзачах пудовых По войне. Неужто вправду ею я была?.. Как временами Мне увидеть странно Солдатский орден В глубине стола, А на плече Рубец солдатской раны! Штрафной батальон Дышит в лицо молдаванский вечер Хмелем осенних трав. Дробно, как будто цыганские плечи, Гибкий дрожит состав. Мечется степь — узорный, Желто-зеленый плат. Пляшут, поют платформы, Пляшет, поет штрафбат. Бледный майор расправляет плечи: – Хлопцы, пропьем Свой последний вечер! — Вечер. Дорожный щемящий вечер. Глух паровозный крик. Красное небо летит навстречу — Поезд идет в тупик… Орден отечественной войны Дополз до меня связной — На перевязи рука: «Приказано в шесть ноль-ноль Явиться вам в штаб полка». Подтянут, широкоскул, В пугающей тишине Полковник в штабном лесу Вручил «За отвагу» мне. То было сто лет назад… Могла ль увидать в тот час Высокий парадный зал, Сверкавший от люстр и глаз. Могло ли в окопном сне Когда-то присниться мне? Ничто не забудут, нет! Присниться, что ордена Солдатам своим страна Вручит через сорок лет? Что вспомню я в этот миг «За Родину!» хриплый крик?.. «Ржавые болота…» Ржавые болота, Усталая пехота Да окоп у смерти на краю… Снова сердце рвется К вам, родные хлопцы, В молодость армейскую мою. Ржавые болота, Усталая пехота, Фронтовые дымные края… Неужели снова Я с тобой, суровой, Повстречаюсь, молодость моя?.. «Приходит мокрая заря…» Приходит мокрая заря В клубящемся дыму. Крадется медленный снаряд К окопу моему. Смотрю в усталое лицо. Опять – железный вой. Ты заслонил мои глаза Обветренной рукой. И даже в криках и в дыму, Под ливнем и огнем В окопе тесно одному, Но хорошо вдвоем. «Контур леса выступает резче…» Контур леса выступает резче, Вечереет. Начало свежеть. Запевает девушка-разведчик, Чтобы не темнело в блиндаже. Милый! Может, песня виновата В том, что я сегодня не усну?.. Словно в песне, Мне приказ – на запад, А тебе – в другую сторону. За траншеей – вечер деревенский. Звезды и ракеты над рекой… Я грущу сегодня очень женской, Очень несолдатскою тоской. «Целовались…» Целовались. Плакали И пели. Шли в штыки. И прямо на бегу Девочка в заштопанной шинели Разбросала руки на снегу. Мама! Мама! Я дошла до цели… Но в степи, на волжском берегу, Девочка в заштопанной шинели Разбросала руки на снегу. «Я только раз видала рукопашный…» Я только раз видала рукопашный, Раз – наяву. И сотни раз – во сне… Кто говорит, что на войне не страшно, Тот ничего не знает о войне. Зинка Поэма Памяти однополчанки, Героя Советского Союза Зинаиды Самсоновой 1 Мы легли у разбитой ели, Ждем, когда же начнет светлеть. Под шинелью вдвоем теплее На продрогшей, гнилой земле. – Знаешь, Юлька, я – против грусти, Но сегодня она не в счет. Дома, в яблочном захолустье, Мама, мамка моя живет. У тебя есть друзья, любимый, У меня – лишь она одна. Пахнет в хате квашней и дымом, За порогом бурлит весна. Старой кажется: каждый кустик Беспокойную дочку ждет… Знаешь, Юлька, я – против грусти, Но сегодня она не в счет. Отогрелись мы еле-еле. Вдруг нежданный приказ: «Вперед!» Снова рядом в сырой шинели Светлокосый солдат идет. 2 С каждым днем становилось горше. Шли без митингов и знамен. В окруженье попал под Оршей Наш потрепанный батальон. Зинка нас повела в атаку, Мы пробились по черной ржи, По воронкам и буеракам Через смертные рубежи. Мы не ждали посмертной славы, Мы хотели со славой жить. …Почему же в бинтах кровавых Светлокосый солдат лежит? Ее тело своей шинелью Укрывала я, зубы сжав. Белорусские ветры пели О рязанских глухих садах. 3 Знаешь, Зинка, я – против грусти, Но сегодня она не в счет. Где-то в яблочном захолустье Мама, мамка твоя живет. У меня есть друзья, любимый. У нее ты была одна. Пахнет в хате квашней и дымом, За порогом стоит весна. И старушка в цветастом платье У иконы свечу зажгла. – Я не знаю, как написать ей, Чтоб тебя она не ждала. «Нет, это не заслуга, а удача…» Нет, это не заслуга, а удача — Стать девушке солдатом на войне. Когда б сложилась жизнь моя иначе, Как в День Победы стыдно было б мне! С восторгом нас, девчонок, не встречали: Нас гнал домой охрипший военком. Так было в сорок первом. А медали И прочие регалии – потом… Смотрю назад, в продымленные дали: Нет, не заслугой в тот зловещий год, А высшей честью школьницы считали Возможность умереть за свой народ. «Не знаю, где я нежности училась…» Не знаю, где я нежности училась, — Об этом не расспрашивай меня. Растут в степи солдатские могилы, Идет в шинели молодость моя. В моих глазах – обугленные трубы. Пожары полыхают на Руси. И снова нецелованные губы Израненный парнишка закусил. Нет! Мы с тобой узнали не по сводкам Большого отступления страду. Опять в огонь рванулись самоходки, Я на броню вскочила на ходу. А вечером над братскою могилой С опущенной стояла головой… Не знаю, где я нежности училась, — Быть может, на дороге фронтовой… Ты должна! Побледнев, Стиснув зубы до хруста, От родного окопа Одна Ты должна оторваться, И бруствер Проскочить под обстрелом Должна. Ты должна. Хоть вернешься едва ли, Хоть «Не смей!» Повторяет комбат. Даже танки (Они же из стали!) В трех шагах от окопа Горят. Ты должна. Ведь нельзя притвориться Пред собой, Что не слышишь в ночи, Как почти безнадежно «Сестрица!» Кто-то там, Под обстрелом, кричит… «Кто-то бредит…» Кто-то бредит. Кто-то злобно стонет. Кто-то очень, очень мало жил. На мои замерзшие ладони Голову товарищ положил. Так спокойны пыльные ресницы. А вокруг – нерусские края. Спи, земляк, Пускай тебе приснится Город наш и девушка твоя. Может быть, в землянке, После боя, На колени теплые ее Прилегло усталой головою Счастье беспокойное мое… «Кто-то бредит…» Могла ли я, простая санитарка, Я, для которой бытом стала смерть, Понять в бою, Что никогда так ярко Уже не будет жизнь моя гореть? Могла ли знать в бреду окопных буден, Что с той поры, как отгремит война. Я никогда уже не буду людям Необходима так и так нужна?.. «В неразберихе маршей и атак…» В неразберихе маршей и атак Была своя закономерность все же: Вот это – друг, А это – смертный враг, И враг в бою Быть должен уничтожен. А в четкости спокойных мирных дней, Ей-богу же, все во сто раз сложней: У подлости бесшумные шаги, Друзьями маскируются враги… «Трубы…» Трубы. Пепел еще горячий. Как изранена Беларусь… Милый, что ж ты глаза не прячешь? — С ними встретиться я боюсь. Спрячь глаза. А я сердце спрячу. И про нежность свою забудь. Трубы. Пепел еще горячий. По горячему пеплу путь. Окопная звезда И вот она – родного дома дверь. Придя с войны в свои неполных двадцать, Я верила железно, что теперь Мне, фронтовичке, нечего бояться. Я превзошла солдатский курс наук — Спать на снегу, окопчик рыть мгновенно, Ценить всего превыше слово «друг», И слову «враг», понятно, знала цену. Изведала санбатов маету… Одно не знала – никому не надо Теперь мое уменье на лету По звуку различать калибр снаряда, Ужом на минном поле проползать, А если нужно – в рост идти под пули. (В хвосте за хлебом у меня опять — В который раз! – все карточки стянули…) Меня соседки ели поедом: – Раззява, растеряха, неумеха! — Меня в свой черный список управдом Занес как неплательщицу со вздохом. Но главное, что сеяло испуг Во мне самой и подрывало силы, — Неясность, кто же враг тебе, кто друг: На фронте это невозможно было… И все-таки сейчас, через года, Я поняла, солдаты, слава Богу, — Окопная суровая звезда В то время освещала нам дорогу. И все-таки она нам помогла Там, где житейские бушуют войны, Не вылететь из тряского седла И натиск будней выдержать достойно. Уметь спокойно презирать иуд, Быть выше злости, зависти, наживы, Любить любовь, благословлять свой труд И удивляться, что остались живы. «Смешно, что считают сильной…» Смешно, что считают сильной, Просто смешно до слез! — Дочерь твоя, Россия, Я не пугаюсь гроз, Но мелкой грызни мышиной До паники я боюсь, Узкую давит спину Всякий житейский груз. Яростно Время мечет Беды со всех сторон. Обороняться нечем — Последний храню патрон… «Я сегодня…» Я сегодня (Зачем и сама не пойму) Улыбнулась рассеянно Злому врагу. А товарищу Мелочь не в силах простить… Обрывается здесь Всякой логики нить. Да, бесспорно, Есть в логике нашей изъян: Что прощаем врагам, Не прощаем друзьям. «Убивали молодость мою…» Убивали молодость мою Из винтовки снайперской, В бою, При бомбежке И при артобстреле… Возвратилась с фронта я домой Раненой, но сильной и прямой — Пусть душа Едва держалась в теле. И опять летели пули вслед: Страшен быт Послевоенных лет — Мне передохнуть Хотя бы малость!.. Не убили Молодость мою, Удержалась где-то на краю, Снова не согнулась, Не сломалась. А потом — Беды безмерной гнет: Смерть твоя… А смерть любого гнет. Только я себя не потеряла. Сердце не состарилось Ничуть, Так же сильно Ударяет в грудь, Ну, а душу я В тиски зажала. И теперь веду Последний бой С годами, С обидами, С судьбой — Не желаю Ничему сдаваться! Почему? Наверно, потому, Что и ныне Сердцу моему Восемнадцать, Только восемнадцать!.. «И откуда…» И откуда Вдруг берутся силы В час, когда В душе черным-черно?.. Если б я Была не дочь России, Опустила руки бы давно, Опустила руки В сорок первом. Помнишь? Заградительные рвы, Словно обнажившиеся нервы, Зазмеились около Москвы. Похоронки, Раны, Пепелища… Память, Душу мне Войной не рви, Только времени Не знаю чище И острее К Родине любви. Лишь любовь Давала людям силы Посреди ревущего огня. Если б я Не верила в Россию, То она Не верила б в меня. «Запорола сердце, как мотор…» Запорола сердце, как мотор — В нем все чаще, чаще перебои… До каких же, в самом деле, пор Брать мне каждый сантиметр с бою?.. Ничего! Кто выжил на войне, Тот уже не сдастся на «гражданке»! С нестерпимым грохотом по мне Проползают годы, словно танки… «Ни от себя…» Ни от себя, Ни от других не прячу Отчаянной живучести секрет: Меня подстегивают неудачи, А в них, спасибо, недостатка нет… Когда выносят раненой из боя, Когда в глазах темнеет от тоски, Не опускаю руки, А до боли Сжимаю зубы я И кулаки. «Он смотрит на меня…» Он смотрит на меня — Ровесник века, Еще как будто крепкий старичок. Войн, испытаний ураганный ветер Его качал, Но в землю вбить не смог. За все болеет. И в его-то годы! А в нас во многих Огонек погас… О люди драгоценнейшей породы! Что будем делать На земле без вас?.. «Пусть было черно и печально…» Пусть было черно и печально, Пусть с разных палили сторон — Не скажет надутый начальник, Что шла я к нему на поклон. Порою казалось, что силы Кончаются, но никогда Я даже друзей не просила — Была и осталась горда. Шагаю по белому свету, Порой пробиваюсь сквозь тьму, Считая присягой лишь это: «Жизнь – родине, честь – никому!» «Я прошла по житейским волнам…» Я прошла по житейским волнам Яко посуху – как по суше. Не питая почтенья к чинам, Почитая большие души. И в кипящие злобой дни Я взываю к Тебе безмолвно: «Память сердца не обмани — Лишь тогда поглощают волны». Позови меня «Я не привыкла, чтоб меня жалели…» Я не привыкла, чтоб меня жалели, Я тем гордилась, что среди огня Мужчины в окровавленных шинелях На помощь звали девушку, меня. Но в этот вечер, мирный, зимний, белый, Припоминать былое не хочу. И женщиной – растерянной, несмелой Я припадаю к твоему плечу. «Не встречайтесь с первою любовью…» Не встречайтесь с первою любовью, Пусть она останется такой — Острым счастьем, или острой болью, Или песней, смолкшей за рекой. Не тянитесь к прошлому, не стоит — Все иным покажется сейчас… Пусть хотя бы самое святое Неизменным остается в нас. «Не бывает любви несчастливой…» Не бывает любви несчастливой. Не бывает… Не бойтесь попасть В эпицентр сверхмощного взрыва, Что зовут «безнадежная страсть». Если в душу врывается пламя, Очищаются души в огне. И за это сухими губами «Благодарствуй!» шепните Весне. «Мне дома сейчас не сидится…» Мне дома сейчас не сидится, Любые хоромы тесны. На крошечных флейтах синицы Торопят походку весны. А ей уже некуда деться, Пускай с опозданьем – придет! …Сегодня на речке и в сердце Вдруг медленно тронулся лед. Как объяснить?.. Как объяснить слепому, Слепому, как ночь, с рожденья, Буйство весенних красок, Радуги наважденье? Как объяснить глухому, С рожденья, как ночь, глухому, Нежность виолончели Или угрозу грома? Как объяснить бедняге, Рожденному с рыбьей кровью, Тайну земного чуда, Названного Любовью? Позови меня! Позови меня! Я все заброшу. Январем горячим, молодым Заметет тяжелая пороша Легкие следы. Свежие пушистые поляны. Губы. Тяжесть ослабевших рук. Даже сосны, от метели пьяные, Закружились с нами на ветру. На моих губах снежинки тают. Ноги разъезжаются на льду. Бойкий ветер, тучи разметая, Покачнул веселую звезду. Хорошо, что звезды покачнулись, Хорошо по жизни пронести Счастье, не затронутое пулей, Верность, не забытую в пути. Ты – рядом Ты – рядом, и все прекрасно: И дождь, и холодный ветер. Спасибо тебе, мой ясный, За то, что ты есть на свете. Спасибо за эти губы, Спасибо за руки эти. Спасибо тебе, мой любимый, За то, что ты есть на свете. Ты – рядом, а ведь могли бы Друг друга совсем не встретить… Единственный мой, спасибо За то, что ты есть на свете! Любовь Опять лежишь в ночи, глаза открыв, И старый спор сама с собой ведешь. Ты говоришь: – Не так уж он красив! — А сердце отвечает: – Ну и что ж! Все не идет к тебе проклятый сон, Все думаешь, где истина, где ложь… Ты говоришь: – Не так уж он умен! — А сердце отвечает: – Ну и что ж! Тогда в тебе рождается испуг, Все падает, все рушится вокруг. И говоришь ты сердцу: – Пропадешь! — А сердце отвечает: – Ну и что ж! «Нет в любви виноватых и правых…» Нет в любви виноватых и правых. Разве эта стихия – вина? Как поток раскаленной лавы Пролетает по судьбам она. Нет в любви виноватых и правых, Никого здесь нельзя винить. Жаль безумца, который лаву Попытался б остановить… «День начинается с тоски…» День начинается с тоски — Привычной, неотвязной, жгучей. Коснуться бы твоей руки И куртки кожаной скрипучей. Плеча почувствовать тепло, Закрыть глаза И на минутку Забыть, Что прахом все пошло, Забыть, Что жить на свете жутко… Вот и нету ровесников рядом «Вот и нету ровесников рядом…» Вот и нету ровесников рядом — Не считаю я тех, что сдались. Почему им «под занавес» надо Так цепляться за «сладкую жизнь»? Разве гордость дешевле опалы? А холуйство – спасательный круг?.. Я устала, я очень устала Оттого, что сдаются вокруг. Ахматовой Я была современницей Анны, Я могла позвонить бы ей, но Сердце вдруг набухало, как рана, И в глазах становилось темно. Разве смертный звонит богине?.. Шла она, завернувшись в пургу… Но поныне, поныне, поныне Я себя оправдать не могу! «Два сильных крыла…» Два сильных крыла Расправляют нам спины — Величие Анны, Мятежность Марины. Все громче дыханье Ахматовской шали… Как страшно в Елабуге Мы оплошали! Хоть личной вины Тут, пожалуй, и нету: Вина ль, что дышать Стало нечем поэту? Марина и Анна, Марина и Анна! — Гремят имена Словно голос органа. Величие Анны, Мятежность Марины… И все ж мы повинны. И все ж мы повинны! В День Победы Тетраптих 1 Мы родились два раза. И вторым был День Победы — Как забудешь это?.. И с той поры, далекой той поры Нет для меня святее даты, нету! Все наши праздники люблю и чту. Но День Победы – это День Победы. Душа летит в такую высоту — Летит за невернувшимися следом… 2 Загадочны горы во мраке, Таинственны ночью, пусты. Но вот уже вспыхнули маки, Из тьмы выбегают кусты. Зажглись костерки горицвета, Горят облака надо мной. И первая песенка спета Какой-то пичугой лесной. Исчезла тумана завеса — Завеса над пропастью лет. В глуши партизанского леса Встречаю с друзьями рассвет. Штормовка. Рюкзак за плечами. Землянок следы узнаю… Не только Победу встречаем — Встречаем мы юность свою. 3 В наш праздник я думаю снова О тех, что сегодня не спят — С войною повенчанных вдовах И стареньких мамах солдат. Смирились с бедою. И все же… Кто логику сердца поймет? Порою случайный прохожий Заставит рвануться вперед. Он спросит: – Что с вами, мамаша? Хотите, чтоб чем-то помог? И голос услышит упавший: – Прости, обозналась, сынок… 4 В канавах, где буйствует мята, В кюветах с железной травой, Как вы угадали, внучата, Траншеи второй мировой? От памяти некуда деться — Ведь были же, были слышны Короткому нашему детству Раскаты гражданской войны… «Я порою себя ощущаю связной…» Я порою себя ощущаю связной Между теми, кто жив И кто отнят войной. И хотя пятилетки бегут Торопясь, Все тесней эта связь, Все прочней эта связь. Я – связная. Пусть грохот сражения стих: Донесеньем из боя Остался мой стих — Из котлов окружений, Пропастей поражений И с великих плацдармов Победных сражений. Я – связная. Бреду в партизанском лесу, От живых Донесенье погибшим несу: «Нет, ничто не забыто, Нет, никто не забыт, Даже тот, Кто в безвестной могиле лежит». На родине Сергея Орлова 1 Вологодский говорок певучий, Над резными домиками дым, Звезды, протаранившие тучи, — Две с орбит сошедшие звезды. Только две. Их не видала ране. Может, родились они вчера?.. Как бинты на незажившей ране — Считанные эти вечера. Тропка к речке. Прорубь. Бездорожье. Отступает боль, светлеет грусть. Это руки протянул Сережа, Подарил мне Северную Русь. Подарил мне над Шексною тучи, Две, с орбит сошедшие, звезды, Вологодский говорок певучий, Вьюгу, заносящую следы… 2 Теперь я увижу не скоро, Сергей, Белозерье твое, Где женщины, словно жонглеры, Шестами полощут белье — Красиво, уверенно, смело Полощут белье в прорубях. Где гуси над озером Белым Тревожно и грустно трубят. (Куда вы летите, куда же? Меня прихватите с собой!..) Здесь «Здравствуйте!» Ласково скажет Проезжему встречный любой. Здесь мальчик, с глазами как блюдца, Вдруг мне подарил туесок. Здесь в детство Сережи вернуться Мне было дано на часок… «Как тоскуют в ночи поезда…» Как тоскуют в ночи поезда, Пролетая угрюмый Сиваш!.. Я тебя никогда не предам, Ты меня никогда не предашь. Потому что сквозь жизнь пронесли Кодекс Верности, Дружбы устав. Как грустят о портах корабли, Так тоскуют уста об устах. В облаках, затерявшись из глаз, Одинокий грустит самолет. Знаю, жизнь нас обоих предаст — Кто-то первым навеки уйдет… «Кричу, зову – не долетает зов…» Кричу, зову – не долетает зов. Ушли цепочкою, шаг в шаг впечатав, Как будто на разведку в тыл врагов, Солдат Сергей Сергеевич Смирнов, Солдат Сергей Сергеевич Орлов, Солдат Сергей Сергеич Наровчатов. Зову. Опять лишь тишина в ответ. Но и она кричит о побратимах. Кто говорит – незаменимых нет? Забудьте поскорее этот бред: Нет заменимых, нету заменимых! Памяти Бориса Слуцкого Нам жилось и дышалось легче, Оттого что был рядом друг, Не умевший сутулить плечи, По призванию политрук. Комиссар, что единым словом Полк поднять бы в атаку мог… Знаменитый поэт, лавровый Он с усмешкой носил венок. Подлецы перед ним смолкали, Уползали льстецы с пути. Мог чужую беду руками Слуцкий запросто развести. Но рвануло из рук оружье — Уходила с земли жена. Даже им от вселенской стужи Не была она спасена… Сам себя присудил к забвенью, Стиснул зубы и замолчал Самый сильный из поколенья Гуманистов-однополчан. Друг! Беда тебя подкосила, Но воюет твоя строка. Словно колокол над Россией, Бьется сердце политрука. До той поры Три верных друга были у меня. И первый тот, кого всю жизнь любила, С кем грелась у домашнего огня, Ни разу не замерзнув, до могилы. Да, наши руки разорвала смерть, И все ж меня оплакивать не надо. Завидовать мне нужно, не жалеть — С таким, как он, быть четверть века рядом!.. Ушел товарищ светлый фронтовой, Большой поэт, в быту – ребенок малый. Над ним с опущенною головой В почетном карауле я стояла. С опущенной стояла головой, А мысль одна виски сверлила снова: Танкист, в войну остался он живой, Чтоб вдруг сгореть в огне костра мирского… Еще ушла подружка школьных лет. Она звезд с неба, может, не хватала. Но в ней пылал такой душевный свет! — Как в лампе тыщевольтного накала… Зачем, казалось бы, под Новый год Нам перечитывать ушедших списки? Затем, что друг лишь до тех пор живет, Пока его не забывает близкий… «И горе красит нас порою…» И горе красит нас порою (Сложны законы красоты), В простом лице оно откроет Вдруг утонченные черты. Скорбь всепрощающего взгляда, Улыбки грустной доброта — Лик возвращенного из ада Иль чудом снятого с креста. Но горе быть должно великим И с горем спаяно страны. …Великомучеников лики Глядят в глаза мне со стены. Из отдаленных мест вернули Домой товарищей моих, Но годы горя, словно пули, Догнали и убили их. Скорбь всепрощающего взгляда, Сильны, измучены, чисты… Порою так вглядеться надо В их утонченные черты! «Жизнь под откос…» Жизнь под откос Уходит неуклонно, И смерть Своей рукою ледяной Опять вычеркивает телефоны Товарищей из книжки записной, Мне никуда От этого не деться, И утешенье ль, право, Что она, Что смерть Не может вычеркнуть Из сердца Ушедших дорогие имена?.. «Летят, как молнии…» На роковой стою очереди. Тютчев Летят, как молнии, Как блицы, Одна другой больнее весть — Друзья уходят вереницей, Прощай! А кто потом?.. Бог весть! Сражаться в юности умела, Дай, зрелость, мужества теперь, Когда настойчиво и смело Уже стучится Вечность в дверь… Черный лес Только буки да грабы, Только грабы да буки Тянут к солнцу Сплетенные намертво руки. Черный лес, Обжигающий холодом лес, Под шатром Добела раскаленных небес. Тишина. Только ветра притушенный ропот. Тишина. Заросли партизанские тропы, Заросли держидеревом и купиной. Тишина. Отчего же Здесь веет войной? Отчего Эти старые грабы и буки Заломили свои узловатые руки? Отчего Даже в светлый напев ручейка Заронила гнетущую ноту тоска?.. А в глубоком ущелье, У быстрой воды Обелиск со звездой Да землянок следы. То с Великой Войны Запоздавшая весть — Партизаны свой госпиталь Прятали здесь. Только буки да грабы, Только грабы да буки, Защищая, Простерли над лагерем руки. В черном море деревьев Горя горького остров — Косит раненых смерть, Еле держатся сестры. И губами распухшими Чуть шевеля, Здесь тебя призывают, Большая Земля… Раз в ночи, Когда месяц стоял в карауле, То ли свистнула птица, То ли чиркнула пуля. И сейчас же, Во все прокопченное горло, Хрипло рявкнула пушка, Вздрогнув, охнули горы. И тогда, Задыхаясь от радостных слез, – Наши! — Крикнул слепой обгоревший матрос. Но, узнав пулемета нерусского стук, Вдруг рванулся к винтовке Разведчик без рук, Вдруг рванулась куда-то Связистка без ног, И заслон медсестер Самым первым полег… Только буки да грабы, Только грабы да буки Здесь согнулись в бессилии, Ярости, муке. Только плачут холодные капли дождя, Только люди бледнеют, Сюда забредя. Черный лес, Партизанский обугленный лес, Под сияющим куполом Мирных небес… Три процента По статистике, среди фронтовиков 1922-го, 23-го и 24-го года рождения в живых осталось 3 процента. Вновь прошлого кинолента Раскручена предо мной — Всего только три процента Мальчишек пришли домой… Да, раны врачует время, Любой затухает взрыв. Но все-таки как же с теми — Невестами сороковых? Им было к победе двадцать, Сегодня им пятьдесят. Украдкой они косятся На чьих-то чужих внучат… «За утратою – утрата…» За утратою – утрата, Гаснут сверстники мои. Бьют по нашему квадрату, Хоть давно прошли бои. Что же делать? — Вжавшись в землю, Тело бренное беречь?.. Нет, такого не приемлю, Не об этом вовсе речь. Кто осилил сорок первый, Будет драться до конца. Ах, обугленные нервы, Обожженные сердца!.. Марине Цветаевой В Москве, в переулке старинном, Росла я, не зная тогда, Что здесь восходила Марина — Российского неба звезда. А после, в гремящей траншее, Когда полыхала земля, Не знала, что смуглую шею Тугая стянула петля. Не знала, что вновь из тумана Взойдет – и уже навсегда! — Сгоревшая жутко и странно Российского неба звезда. «Я б хотела отмотать назад…» Я б хотела отмотать назад Ленту жизни и вернуться снова В милый наш литинститутский сад, Где бродила девочкой суровой. То была отличная пора — Взлеты, неожиданные старты. Летчики, танкисты, снайпера За студенческие сели парты. Ветераны в двадцать с лишним лет Начинали жизнь свою сначала И считали звание «Поэт» Много выше званья генерала. На заре послевоенных дней Мы, солдаты, понимали четко: На Парнас пробиться потрудней, Чем на безымянную высотку. Звездный час, неповторимый час — Как любилось, верилось, мечталось! Много ли теперь осталось нас — В жизни и в Поэзии осталось?.. «Мы – подранки…» Мы – подранки, Улететь не в силе. Сделал нас Покорными навек, Точным попаданьем обескрыля, Беспощадный, агрессивный век. Мы берем Как подаянье пищу И еще курлычем: «Повезло»… (Телом немощным И духом нищим, Волочащим по земле крыло…) И глядеть на нас, Наверно, страшно Вольным братьям В перелетный час — Ведь давно уж За своих, домашних Толстые гусыни Держат нас… «Оно, наверное, смешно…» Оно, наверное, смешно: На склоне лет – стихи. Но можно новое вино Влить в старые мехи. Гляжу, задумавшись, в окно — Какая нынче стынь… Не может сладким быть вино, Коль наша жизнь – полынь. Все поколенью моему, Все ясно было мне. Как я завидую тому, Кто сгинул на войне! Кто верил, верил до конца В «любимого отца»! Был счастлив тот солдат… Живых разбитые сердца Недолго простучат. Октябрь в Крыму – как юности возврат «Октябрь в Крыму…» Октябрь в Крыму — Как юности возврат. Прозрачен воздух, Небо густо-сине. Как будто в мае Дружный хор цикад, И только утром Их пугает иней. Я осень Перепутала с весной. Лишь мне понятно, Кто тому виной… «Эта крымская осень…» Эта крымская осень Скорее похожа на лето Наших нечерноземных, Умеренных наших широт… Не печалься, товарищ мой, — Песенка наша не спета: Разве может огонь Превратиться когда-нибудь В лед? Вот и стали легендами Наши окопные были. Я порой удивляюсь сама: Неужели то было со мной?.. Эх, как мало осталось солдат, Что «прописаны» были На переднем краю, В батальоне пехоты, Войной… Чередою уходят годки, Что в боях не убиты, Меж собою и нами Захлопнув свинцовую дверь. Потому-то друг к другу, Как будто бы сильным магнитом, Так нас тянет теперь, Так оставшихся тянет теперь. Мы навеки отмечены Юности огненной метой, Мы готовы не сетуя Встретить последний поход… Наша поздняя осень Скорее похожа на лето — Разве может огонь Превратиться когда-нибудь В лед?.. Из Крымской тетради Предгорье Я люблю все больней и больнее Каждый метр этой странной земли, Раскаленное солнце над нею, Раскаленные горы вдали. Истомленные зноем деревни, Истомленные зноем стада. В полусне виноградников древних Забываешь, что мчатся года, Что сменяют друг друга эпохи, Что века за веками летят… Суховея горячие вздохи, Исступленные песни цикад. И в тяжелом бреду суховея, В беспощадной колючей пыли Продолжаю любить, не трезвея, Каждый метр этой трудной земли — Пусть угрюмой, пускай невоспетой, Пусть такой необычной в Крыму. А люблю я, как любят поэты: Непонятно самой почему… Шторм Скачут волны в гривах пены, Даль кипит белым-бела. Осень вырвалась из плена, Закусила удила. Казакуют вновь над Крымом, Тешат силушку шторма. А потом – неумолима — Закуражится зима. Мне и грустно, и счастливо Видеть времени намет. Скачут кони, вьются гривы, Женский голос душу рвет: «Жизнь текла обыкновенно, А когда и не ждала, Сердце вырвалось из плена, Закусило удила…» Осень Уже погасли горные леса: Ни золота, ни пурпура – все буро, Но мне близка их скорбная краса, Мне радостно, хоть небо нынче хмуро. От высоты кружится голова, Дышу озонным воздухом свободы, И слушаю, как падает листва, И слушаю, как отлетают годы… Зима на юге Подснежники на склонах южных, Дымятся горы на заре… Когда такое снится – нужно Податься в отпуск в январе. Забыв о бедах и победах, О прозе будничных забот, Бродить часами в мокрых кедах Среди заоблачных высот. Пить из ладоней, как из блюдца, Холодный кипяток реки… Надеюсь, не переведутся На белом свете чудаки, Те, кто зимою, а не летом Вдруг мчатся в южный городок, — Те Божьей милостью поэты, Что двух не сочинили строк. Ялта Чехова Брожу по набережной снова. Грустит на рейде теплоход. И прелесть улочек портовых Вновь за душу меня берет. Прохладно, солнечно и тихо. Ай-Петри в скудном серебре. …Нет, не курортною франтихой Бывает Ялта в январе. Она совсем не та, что летом, — Скромна, приветлива, проста. И сердце мне сжимает эта Застенчивая красота. И вижу я все чаще, чаще, В музейный забредая сад, Бородку клином, плащ летящий, Из-под пенсне усталый взгляд… Старый Крым Куры, яблони, белые хаты — Старый Крым на деревню похож. Неужели он звался Солхатом И ввергал неприятеля в дрожь? Современнику кажется странным, Что когда-то, в былые года, Здесь бессчетные шли караваны, Золотая гуляла Орда. Воспевали тот город поэты, И с Багдадом соперничал он. Где же храмы, дворцы, минареты? — Погрузились в истории сон… Куры, вишни, славянские лица, Скромность белых украинских хат. Где ж ты, ханов надменных столица — Неприступный и пышный Солхат? Где ты, где ты? – ответа не слышу. За веками проходят века. Так над степью и над Агармышем [1] Равнодушно плывут облака… 1 Гора возле Старого Крыма. (Прим. авт.) Киммерия Я же дочерь твоя, Расея, Голос крови не побороть. Но зачем странный край Одиссея Тоже в кровь мне вошел и в плоть. Что я в гротах морских искала, Чьи там слышала голоса? Что мне черные эти скалы, Эти призрачные леса? Что мне буйная алость маков, А не синь васильков во ржи?.. Отчего же и петь, и плакать Так мне хочется здесь, скажи? * * * Запах соли, запах йода. Неприступны и горды, Рифы каменные морды Выставляют из воды. И рассматривают горы, Бликов солнечных игру, И людей: веселых, голых — Золотую мошкару. * * * Отцвели маслины в Коктебеле, Пожелтел от зноя Карадаг… А у нас в Полесье Зябнут ели, Дождик, Комариные метели Да в ночи истошный лай собак. Я люблю тебя, Мое Полесье, Край туманных торфяных болот. Имя звонкое твое, Как песня, В глубине души моей живет. Отчего же Нынче над собою, В полумраке северных лесов, Вижу юга небо голубое, Слышу дальних теплоходов зов? Ну, а ты В ночах осенних, длинных, Ты, От моря и меня вдали, Помнишь ли Цветущие маслины И на горизонте корабли? Зной Солнце. Скалы. Да кустарник рыжий. Выжженная, тощая трава… Что сказал ты? Наклонись поближе, Звон цикад глушит твои слова. То ли так глаза твои синеют, То ли это неба синева? Может, то не Крым, А Пиренеи?.. Звон цикад глушит твои слова. Марево плывет над дальней далью. Так похоже облако на льва. Дульцинея… Дон Кихот… Идальго… Звон цикад глушит твои слова. Слышишь звон доспехов Дон Кихота? Скалы… Зной… Кружится голова… Ты лениво отвечаешь что-то, Звон цикад глушит твои слова. «Нынче в наших горах синева…» Нынче в наших горах синева, Нынче серое небо в столице. И кружится моя голова — А твоя голова не кружится? Я не шлю телеграммы в Москву, Не пленяю сияющим Крымом, Я приехать тебя не зову — Приезжают без зова к любимым… «Да здравствуют южные зимы!..» Да здравствуют южные зимы! В них осень с весной пополам. За месяц январского Крыма Три лета курортных отдам. Здесь веришь, что жизнь обратима, Что годы вдруг двинулись вспять. Да здравствуют южные зимы! — Короткая их благодать. В планерском Над горою Клементьева Ветра тревожный рев. Рядом с легким планером Тяжелый орел плывет. Здесь Икаром себя Вдруг почувствовал Королев, Полстолетья назад В безмоторный уйдя полет. Сколько тем, что когда-то Мальчишками шли сюда, Тем девчонкам, которых Взяла высота в полон?.. Ах, не будем педантами, Что нам считать года? Возраст сердца — Единственный времени эталон… Над горою Клементьева Так же ветра ревут, Как ревели они Полстолетья тому назад. Через гору Клементьева К солнцу пролег маршрут, Хоть давно с космодромов Туда корабли летят. У моря Догола здесь ветер горы вылизал, Подступает к морю невысокий кряж. До сих пор отстрелянными гильзами Мрачно звякает забытый пляж. В орудийном грохоте прибоя Человек со шрамом у виска Снова, снова слышит голос боя, К ржавым гильзам тянется рука. У памятника Коктебель в декабре. Нет туристов, нет гидов, Нету дам, на жаре Разомлевших от видов. И закрыты ларьки, И на складе буйки, Только волны идут, Как на приступ полки. Коктебель в декабре. Только снега мельканье, Только трое десантников, Вросшие в камень. Только три моряка Обреченно и гордо Смотрят в страшный декабрь Сорок первого года. В горах Мне на пляже сияющем стало тоскливо, Бойких модниц претит болтовня. Ветер треплет деревьев зеленые гривы, Ветер в горы толкает меня. Пусть в чащобах Не все обезврежены мины — Как на фронте, под ноги смотри… В партизанском лесу, на утесе орлином Я порою сижу до зари. Неужели в войну так же цокали белки, Эдельвейсы купались в росе?.. И отсюда, с вершины, так кажутся мелки Мне житейские горести все. Почему я не знаю минуты покоя, У забот в безнадежном плену?.. А ведь было такое, ведь было такое — Суету позабыла в войну… Что ж опять довоенною меркою мерю Я и радость, и горе теперь? …Знойный город. Могила на площади, в сквере — В партизанское прошлое дверь. Даты жизни читаю на каменных плитах: От шестнадцати до двадцати… Пусть никто не забыт и ничто не забыто — Мне от чувства вины не уйти. От невольной вины, что осталась живою, Что люблю, ненавижу, дышу, Под дождем с непокрытой брожу головою, Чайкам хлеб, улыбаясь, крошу. Потому мне, должно быть, На пляже тоскливо, Бойких модниц претит болтовня. Ветер треплет деревьев зеленые гривы, Ветер в горы толкает меня… «Прояснилось небо, потеплело…» Прояснилось небо, потеплело. Отгремел последний ледоход. Юный месяц май в цветенье белом По земле оттаявшей идет. Зеленеют первые пригорки, Первый гром грохочет, как салют. И концерты первые на зорьке Соловьи несмелые дают… Два дятла Дятел был красив, как дьявол, — Черный с красным, красный с белым. Мне морзянкой отстучал он: – Знаешь, лето пролетело! Да, к утру на лужах льдинки, Умные за морем птицы… Но стучу я на машинке: – Знаешь, лето возвратится! Осень встала у порога, Смотрит, смотрит взглядом мглистым, Слушая дробь диалога Пессимиста с оптимистом. Весна Над полями, над лесами Птичий гомон, детский смех. Быстро мелкими зубами Пилит белочка орех. Барабанной дробью дятел Привечает громко нас. О заботах, об утрате Позабудем хоть на час. Все печали позабудем В ликовании весны. Мы ведь люди, мы ведь люди — Мы для счастья рождены! Выходной Кормить синичек Прихожу опять В старинный парк, Что над Москвой-рекой. Не думала, Что буду здесь стоять Когда-нибудь С протянутой рукой! А вот стою И, может быть (Как знать!), В такой позиции Убью полдня, Пока пичуга Соизволит взять С ладони подаянье У меня. * * * Снег намокший сбрасывают с крыши, Лед летит по трубам, грохоча. Вновь на Пушкинском бульваре слышу Песенку картавую грача. Что еще мне в этом мире надо? Или, может быть, не лично мне Вручена высокая награда — Я живой осталась на войне? Разве может быть награда выше? — Много ли вернулось нас назад?.. Это счастье — Вдруг сквозь сон услышать, Как капели в дверь Весны стучат! * * * Брожу, как в юности, одна В глухих лесах, по диким склонам. Где обнимает тишина Меня объятием влюбленным, Где отступает суета И где за мною вместо друга, Посвистывая, по пятам Смешная прыгает пичуга. Где два орла, как петухи, Сцепившись, падают на тропку, Где изменившие стихи Опять стучатся в сердце робко. «Капели, капели…» Капели, капели Звенят в январе, И птицы запели На зимней заре. На раме оконной, Поверив в апрель, От одури сонной Опомнился шмель: Гудит обалдело, Тяжелый от сна. Хорошее дело — Зимою весна! О солнце тоскуя, Устав от зимы, Ошибку такую Приветствуем мы. Помедли немножко, Январский апрель! …Трет ножку о ножку И крутится шмель. И нам ошибаться Порою дано — Сегодня мне двадцать И кровь как вино. В ней бродит несмело Разбуженный хмель. Хорошее дело — Зимою апрель! Гимн дворнягам Ленивы, горды, мордаты, С достоинством ставя ноги, Собаки-аристократы — Боксеры, бульдоги, доги — Хозяев своих послушных Выводят на поводках. Собачьей элите скучно, Пресыщенность в злых зрачках. Живые иконостасы – висят до земли медали — Животные высшей расы, Все в жизни они видали. Гарцуя на лапках шатких, Закутанные в попонки, Гуляют аристократки — Чистейших кровей болонки. На них наплевать дворнягам — Бродягам и бедолагам. Свободны, беспечны, нищи, Они по планете рыщут… Не многие знают, может, Что в пороховой пыли, Сквозь пламя, по бездорожью В тыл раненых волокли Отчаянные упряжки — Чистейших кровей дворняжки… Эх, саночки-волокуши, Святые собачьи души!.. Товарищи, снимем шапки В честь всеми забытой шавки, Что первая во Вселенной Посланцем Земли была. В межзвездной пустыне где-то Сгорела ее ракета, Как верный солдат науки, Дворняжка себя вела. И снова, чтоб во Вселенной Опробовать новый шаг, Шлем к звездам обыкновенных — Хвост кренделем – симпатяг. Им этот вояж – безделка, Они ко всему готовы — Красавицы Стрелка с Белкой, Предшественницы Терешковой. На атолле Бикини На атолле Бикини Вас мистический ужас объемлет: Там ослепшие чайки, Как кроты, зарываются в землю. Из лазурной лагуны На прибрежные скользкие глыбы, Задыхаясь, ползут Облученные странные рыбы. Из коралловых рощ Удирают в паническом страхе Исполинские твари — Океанские черепахи И бредут по атоллу — Раскаленной пустой сковородке, Спотыкаясь, крутясь, Как подбитые самоходки. А уже под броню их Нацелены клювы, как жерла: Грифам некогда ждать, Чтоб навеки затихла их жертва. Вот одна отбивается Сморщенной лапою странной, Все мучительней дышится Беженке из океана… Не вода, а песок Заливает пустые глазницы, И вокруг – батальонами — Черные жирные птицы… Ах, экзотика тропиков! Южное буйство природы! Зараженные стронцием Вечно лазурные воды! «Воздух влажен и жарок…» Воздух влажен и жарок, Смог за горло берет. Вдруг, как сон, как подарок, — Конный взвод, конный взвод. Отрешенно и гордо Он идет на рыси — Лошадиная морда Рядом с мордой такси! Человек современный Я до мозга костей — Знаю времени цену, Славлю век скоростей. Так живу, будто кто-то Вечно гонит вперед: Нынче – борт самолета, Через день – вертолет. Что ж тревожит и манит, Что же душу томит Приглушенное ржанье, Древний цокот копыт?.. Октябрь в Крыму Здесь еще кричат цикады — Правда, робко, правда, слабо. И еще на босу ногу Надевают тапки бабы. Виноградники налиты Золотой упругой кровью. Рай земной… А сердце рвется В дождь и слякоть — В Подмосковье. Коршуненок желтоглазый На меня глядит, как Будда. Понимает он, что скоро С той же силой рваться буду В рай, где все еще цикады Подают свой голос слабо И еще на босу ногу Надевают тапки бабы. Где (пускай уже устало) Все еще пирует лето… Ах, когда бы разрывало Сердце надвое лишь это!.. «Воздух так настоян на полыни…» Воздух так настоян на полыни, Что его, как водку, можно пить… Говорила же себе: – Отныне Я не стану время торопить. С благодарностью Приму разлуку, Все, что с нею спаяно, Приму… — Дятел вдруг над головой затукал, Горы спят в сиреневом дыму. Тамариска розовая пена, Алых горицветов костерки, Старых грабов говорок степенный, Громкий хохот скачущей реки. Мне б сказать: – Остановись, мгновенье! — Только я мгновенье тороплю, Северного ветра дуновенье Со щемящей нежностью ловлю. Поскорей бы В холод, дождик, слякоть, В город, что туманами закрыт! Если б я не разучилась плакать, Разревелась бы сейчас навзрыд… Степной Крым Есть особая грусть В этой древней земле — Там, где маки в пыли, Словно искры в золе. И где крокусов синие огоньки Не боятся еще человечьей руки. Вековая, степная, высокая грусть! Ничего не забыла великая Русь. О шеломы курганов, Каски в ржавой пыли! Здесь Мамая и Гитлера Орды прошли… В лесу Там, где полынью пахнет горячо, Там, где прохладой тонко пахнет мята, Пульсировал безвестный родничок, От глаз туристов зарослями спрятан. И что ему судьба великих рек? — Пусть лакомится еж водою сладкой! …Давным-давно хороший человек Обнес источник каменною кладкой. Как маленький колодезь он стоял. Порой листок в нем словно лодка плавал. Он был так чист, так беззащитно мал, Вокруг него так буйствовали травы!.. Однажды, бросив важные дела И вырвавшись из городского плена, Я на родник случайно набрела И, чтоб напиться, стала на колени. Мне родничок доверчивый был рад, И я была такому другу рада, Но чей-то вдруг почувствовала взгляд И вздрогнула от пристального взгляда. Сквозь воду, из прозрачной глубины, Как будто из галактики далекой, Огромны, выпуклы, удивлены, В меня уставились два странных ока. И тишина – натянутой струной. Я даже испугалась на мгновенье. То… лягушонок – худенький, смешной — Увидел в первый раз венец творенья! И вряд ли я забуду этот миг, Хоть ничего и не случилось вроде… Пульсирует ли нынче мой родник И жив ли мой растерянный уродик? Как жаль, что никогда я не пойму, С улыбкой встречу вспоминая эту, Какой же показалась я ему? — Должно быть, чудищем с другой планеты! В степи Гладит голые плечи Суховей горячо. Ошалевший кузнечик Мне взлетел на плечо. Я боюсь шевельнуться, Я доверьем горда. Степь – как медное блюдце. Что блеснуло? Вода! Ручеек неказистый, Но вода в нем сладка… Что мелькнуло как искра — Неужели строка? Зачем нам дарит жизнь любовь и дружбу? «– Рысью марш!..» – Рысью марш! — Рванулись с места кони. Вот летит карьером наш отряд. – Ну, а все же юность не догонишь! — Звонко мне подковы говорят. Всех обходит школьница-девчонка, Ветер треплет озорную прядь. Мне подковы повторяют звонко: «Все напрасно Юность догонять!» Не догнать? В седло врастаю крепче, Хлыст и шпоры – мокрому коню. И кричу в степной бескрайний вечер: – Догоню! Ей-богу, догоню! «Ты разлюбишь меня…» Ты разлюбишь меня… Если все-таки станется это, Повториться не сможет Наше первое смуглое лето — Все в росе по колено, Все в укусах крапивы… Наше первое лето — Как мы были глупы и счастливы! Ты разлюбишь меня… Значит, яростной крымской весною, Партизанской весной Не вернешься ты в юность со мною. Будет рядом другая — Вероятно, моложе, яснее, Только в юность свою Возвратиться не сможешь ты с нею. Я забуду тебя. Я не стану тебе даже сниться. Лишь в окошко твое Вдруг слепая ударится птица. Ты проснешься, а после Не сумеешь уснуть до рассвета… Ты разлюбишь меня? Не надейся, мой милый, на это! Наталья Пушкина Ах, просто ли Испить такую чашу — Подругой гения Вдруг стать в осьмнадцать лет?.. Наталья Николаевна, Наташа, И после смерти Вам покоя нет. Была прекрасна — Виновата, значит: Такое ясно каждому, Как день. И негодуют, сетуют, судачат И судят-рядят Все кому не лень. А просто ли Испить такую чашу? И так ли весело и гладко Шли Дела у той, Что сестры звали «Таша», А мы – великосветски! — «Натали»? …Поэта носит По степям и хатам, Он у Емельки Пугача «В плену». Лишь спрашивает в письмах Грубовато, По-русски, по-расейски: «Ты брюхата?» — Свою великосветскую жену. И на дворе на постоялом где-то Строчит ей снова: «Не зови, постой». И тянутся прелестницы К поэту, И сам он, как известно, Не святой… Да, торопила — Скоро роды снова. Да, ревновала И звала домой. Что этой девочке До Пугачева, Когда порой Хоть в петлю лезть самой? Коль не любила бы — Не ревновала. В нее влюблялись? — В том дурного нет. А если льстило Быть царицей бала — Вот криминал В осьмнадцать, двадцать лет! Бледна, тонка, застенчива — Мадонна, Как будто бы сошедшая с холста. А сплетни, анонимки — Все законно: Всегда их привлекала Красота. Но повторять наветы Нам негоже. Забыли мы, Что, уходя с земли, Поэт просил Наташу не тревожить — Оставим же в покое… Натали. «Я – горожанка…» Я – горожанка. Я росла, не зная, Как тонет в реках Медленный закат. Росистой ночью, Свежей ночью мая Не выбегала я в цветущий сад. Я не бродила По туристским тропам Над морем В ослепительном краю: В семнадцать лет, Кочуя по окопам, Я увидала Родину свою. Доброта Стираются лица и даты, Но все ж до последнего дня Мне помнить о тех, что когда-то Хоть чем-то согрели меня. Согрели своей плащ-палаткой, Иль тихим шутливым словцом, Иль чаем на столике шатком, Иль попросту добрым лицом. Как праздник, как счастье, как чудо Идет Доброта по земле. И я про нее не забуду, Хотя забываю о Зле. Наказ дочери Без ошибок не прожить на свете, Коль весь век не прозябать в тиши. Только б, дочка, шли ошибки эти Не от бедности – от щедрости души. Не беда, что тянешься ко многому: Плохо, коль не тянет ни к чему. Не всегда на верную дорогу мы Сразу пробиваемся сквозь тьму. Но когда пробьешься – не сворачивай — И на помощь маму не зови… Я хочу, чтоб чистой и удачливой Ты была в работе и в любви. Если горько вдруг обманет кто-то, Будет трудно, но переживешь. Хуже, коль полюбишь по расчету И на сердце приголубишь ложь. Ты не будь жестокой с виноватыми, А сама виновна – повинись. Все же люди, а не автоматы мы, Все же непростая штука – жизнь… Бабье лето Видала я всякие виды, Порой выбивалась из сил. Но нету ни капли обиды На тех, кто меня не любил. Обиды растаяли глыбы В сиянье осеннего дня. Лишь хочется крикнуть: – Спасибо! — Всем тем, Что учили меня. Учили, кто лаской, Кто таской, Кто дружбой, А кто и враждой… Ну что же, сентябрь мой, Здравствуй! — Своей все идет чередой. «Мне руку к сердцу приложи – послушай…» Мне руку к сердцу приложи – послушай. Там бьется кровь, как штормовой прибой… Но почему так часто грустно душам И даже в счастье притаилась боль? Не потому ли, что мы знаем: где-то О нас тоскуют Он или Она — Недостижимые, как та планета, Что даже в телескопы не видна?.. «Все просят девочки…» Все просят девочки: – Прочтите о любви! — Все просят мальчики: – Прочтите о войне! — Но эти ипостаси, Как ручьи, В одну реку Давно слились Во мне. Они давно слились В реку одну. Пускай удостоверится любой: Читаю о любви — Там про войну, Читаю о войне — Там про любовь… «Стихи умирают, как люди…» Стихи умирают, как люди, — Кто знает, когда череда? Когда тебя Время осудит Навеки уйти в Никуда? Стихи умирают, и точка — Ты был, и тебя уже нет… Но если осталась Хоть строчка, Тогда ты бессмертен, поэт! Минуты Эко дело! Всего на минуту Стало больше короткого дня: Эка разница!.. Но почему-то Посветлело в душе у меня. Знаю, Силы зимы не иссякли, И еще за морями грачи. Ну, а все же Минуты, что капли, Станут снежные доты точить. И грачи Устремятся в дорогу, И ручьи В наступленье пойдут… Эх, минута! И мало, и много: Вся-то жизнь Состоит из минут. «Да, сердце часто ошибалось…» Да, сердце часто ошибалось, Но все ж не поселилась в нем Та осторожность, Та усталость, Что равнодушьем мы зовем. Все хочет знать, Все хочет видеть, Все остается молодым. И я на сердце не в обиде, Хоть нету мне покоя с ним. Дочери Скажи мне, детство, Разве не вчера Гуляла я в пальтишке до колена? А нынче дети нашего двора Меня зовут с почтеньем «мама Лены». И я иду, храня серьезный вид, С внушительною папкою под мышкой, А детство рядом быстро семенит, Похрустывая крепкой кочерыжкой. «Русский вечер…» Русский вечер. Дымчатые дали. Ржавые осколки на траве. Веет древней гордою печалью От развалин скорбных деревень. Кажется, летает над деревней Пепел чингисханской старины… Но моей девчонке семидневной Снятся удивительные сны. Снится, что пожары затухают, Оживает обожженный лес. Улыбнулось, сморщилось, вздыхает Маленькое чудо из чудес. «Я музу бедную безбожно…» Я музу бедную безбожно Все время дергаю: – Постой! — Так просто показаться «сложной», Так сложно, муза, быть «простой». Ах, «простота»! — Она дается Отнюдь не всем и не всегда — Чем глубже вырыты колодцы, Тем в них прозрачнее вода. «Мир до невозможности запутан…» Мир до невозможности запутан. И когда дела мои плохи, В самые тяжелые минуты Я пишу веселые стихи. Ты прочтешь и скажешь: – Очень мило, Жизнеутверждающе притом. — И не будешь знать, как больно было Улыбаться обожженным ртом. «Есть круги рая…» Есть круги рая, А не только ада. И я сквозь них, Счастливая, прошла. Чего ж мне надо, Да, чего ж мне надо? Ни на кого Держать не стану зла. За все, что было, Говорю – «спасибо!» Всему, что будет, Говорю – «держись!». Престолы счастья И страданий дыбы: Две стороны Одной медали — «Жизнь». В Карабихе у Некрасова Холодный дождь пытался неустанно Нас разогнать — Напрасные мечты! Лишь зонтиками расцвела поляна, Раскрылись исполинские цветы. Стихи, стихи! Самозабвенно слушать И под дождем Умеет наш народ. Нет, никогда моей России душу Благоразумный Запад не поймет! «Двое рядом притихли в ночи…» Двое рядом притихли в ночи, Друг от друга бессонницу пряча. Одиночество молча кричит, Мир дрожит от безмолвного плача. Мир дрожит от невидимых слез, Эту горькую соль не осушишь. Слышу SOS, исступленное SOS — Одинокие мечутся души. И чем дольше на свете живем, Тем мы к истине ближе жестокой: Одиночество страшно вдвоем, Легче попросту быть одинокой… «Стареют не только от прожитых лет…» Стареют не только от прожитых лет — От горьких ошибок, безжалостных бед. Как сердце сжимается, сердце болит От мелких уколов, глубоких обид! Что сердце! – порою металл устает, И рушится мост – за пролетом пролет… Пусть часто себе я давала зарок Быть выше волнений, сильнее тревог. Сто раз я давала бесстрастья обет, Сто раз отвечало мне сердце: «О нет! Я так не умею, я так не хочу, Я честной монетой за все заплачу…» Когда слишком рано уходят во тьму, Мы в скорби и гневе твердим «почему?». А все очень просто – металл устает, И рушится мост – за пролетом пролет… «Уже давно…» Уже давно Предельно ясно мне, Ни от себя, Ни от других Не скрою: Была я рядовою На войне, В поэзии Осталась рядовою. Но на судьбу Не сетую свою, Я вовсе не довольствовалась Малым: Кем труднее быть в бою — Простым солдатом Или генералом?.. «Мне еще в начале жизни повезло…» Мне еще в начале жизни повезло, На свою не обижаюсь я звезду. В сорок первом меня бросило в седло, В сорок первом, на семнадцатом году. Жизнь солдата, ты – отчаянный аллюр: Марш, Атака, Трехминутный перекур. Как мне в юности когда-то повезло, Так и в зрелости по-прежнему везет — Наше чертово святое ремесло Распускать поводья снова не дает. Жизнь поэта, ты – отчаянный аллюр: Марш, Атака, Трехминутный перекур. И, ей-богу, просто некогда стареть, Хоть мелькают полустанками года… Допускаю, что меня догонит смерть, Ну, а старость не догонит никогда! Не под силу ей отчаянный аллюр: Марш, Атака, Трехминутный перекур. «Зачем нам дарит жизнь…» Зачем нам дарит жизнь Любовь и дружбу? Теряем близких мы, Теряют нас они. Зачем же прикипать Сердцами нужно? Сосчитаны у человека дни. О, как бы стали мы Неуязвимы, Ни за кого на свете не страшась! И сколько пуль бы Пролетало мимо, И сколько бедствий Миновало нас! Порой рассудка голосу Не внемля, Устав метаться, Мучиться, терять, Я в гневе Эту проклинаю землю, Как дети злую Проклинают мать. Мне не под силу Новых бедствий глыбы, Мне не под силу Горя целина… Потом, опомнясь, Говорю: «Спасибо За то, что все мне Выдано сполна, Что сердце не горело Вполнакала, Что скидок мне Не сделано нигде. Благодарю судьбу — Я испытала Все то, что делает Людьми людей». «Молчим – и каждый о своем…» Молчим – и каждый о своем, И пустоту заполнить нечем… Как одиночество вдвоем Сутулит души нам и плечи! Не важно, кто тому виной, — В таких раздумьях мало проку… Остаться снова бы одной, Чтоб перестать быть одинокой! «Стало зрение сердца…» Стало зрение сердца Острее, Если сердце прошло Через ад… Дорогие, Миритесь быстрее — Не существенно, Кто виноват. Я прошу вас, Давайте не будем Рвать мосты за собой Сгоряча… Почему это Близкие люди Рубят прямо по душам Сплеча? Я прошу вас, Поймите быстрее — В битве душ Победителей нет. Стало зрение сердца Острее После всех испытаний И бед. «Как седина в кудрях…» Как седина в кудрях, В листве осенней Уже мелькает золото — Не зря. В стогах, В разбросанном покуда сене — Щемящие приметы сентября. И каркают вороны оголтело О том, что скоро Улетят стрижи… Как незаметно Лето пролетело, Как незаметно Промелькнула жизнь! Как это трудно – распрямиться… «Когда надежда, устыдясь…» Когда надежда, устыдясь, Уйдет, склоня главу, Как Ростопчин отдай приказ: «Сожги свою Москву!» До крови зубы сжав, сожги — О бред! – родную мать, Чтоб не могли ее враги Позорить и топтать. …Пройдут года, пройдут века, Развеется зола, И будут заново сиять Златые купола. Московский милый говорок, А не чужая речь — Лишь потому, что кто-то смог Ее, рыдая, сжечь. «И куда нам теперь деваться…» И куда нам теперь деваться, Где нам спрятаться, где спастись? Мы – заложники атомных станций, Рваный рубль стоит наша жизнь. Для чего нам теперь бороться? Нету воли, нет веры, сил… Нас бесшумный сапожек горца Равнодушно к земле придавил. И поэтому, может статься, Даже лучше для нас, что мы Лишь заложники атомных станций, Дети ядерной Колымы… «Безумно страшно за Россию…» Безумно страшно за Россию, И обоснован этот страх. Как обескровлен, обессилен Колосс на глиняных ногах! Нет, жизнь свою отдать не страшно, Но что изменится, скажи? Стоит почти столетье башня На реках крови, море лжи… «И есть ли смысл в том…» И есть ли смысл в том, Что ты В постель из вечной мерзлоты Упал? — Догнал свинцовый овод… Нет, это вовсе был не бой, И сотни падали с тобой… Какой тут смысл — Да никакого! В тебя стрелял В ГУЛАГе брат И вроде был не виноват — Он делал по приказу это… Но как же дальше Жить тогда? Где Справедливости звезда? Легло на смысл жизни вето. Что ж, дать в забвенье утонуть Прошедших этот адский путь? — Тогда он снова повторится. Листайте Прошлого страницы, Переправляя в Правду боль… Моя страна была рабой, Теперь ей надо стать собой. Как это трудно — Распрямиться… «Проезда нет. Впереди тупик!..» «Проезда нет. Впереди тупик!» — Веселое объявленье… Неужто правда, что мы, старик, Проклятое поколенье? Неужто правда, что жизнь свою Напрасно сожгли жестоко Одни в ГУЛАГе, Одни в бою, Другие – на дыбе шока? О боль прозренья! — Кого винить? Живем как под вечной пыткой. Одна надежда, Что жизни нить Гнилой уже стала ниткой. Что нам недолго терпеть, старик, — Кончается поколенье. «Проезда нет. Впереди тупик!» …Прищурившись, смотрит Ленин. «Белый дом» 1 Дети вышли на площадь Без лишних слов. Только в каждом зрачке — Звезда. Их бы в общих гробах Хоронить пришлось, Если б танки Пришли сюда. Испугались детей!.. А ведь мы вчера Их принять Не могли всерьез. Над юбчонками куцыми До бедра Хохотали матроны До слез. И с презрением Пялились на серьгу У мальчишечек: «Голубой!» Эти дети Прикрыли и нас собой — Как я их Позабыть могу?.. Принимала и я Кое-что с трудом, А теперь слепоты стыжусь. Им обязан спасением «Белый дом», Перед ними Склонилась Русь. Отшумит В наших душах больных Метель, Успокоятся города. Не забудьте — Сияет в глазах детей Чистой, тайной любви Звезда… 2 Пел бард Под простуженную гармошку, Влюбленные дули, Смеясь, на картошку, И все это было б До боли знакомо, Когда б не случилось У «Белого дома». Когда бы не мерзли Ребячие цепи, Когда бы Гаврош, Сдвинув на ухо кепи, Со многими В страхе успел поделиться, Что ищут По моргам его и больницам. Когда б не шутила В салопчике бедном Старушка, Что кончится все Хеппи-эндом, А Бога о чуде Беззвучно просила… Тогда ничего-то Не знала Россия. 3 Я видела замерзшую мадонну, Что парня прикрывала пальтецом. Он спал, умаявшись, Пред «Белым домом» С беспомощным младенческим лицом. Девчушка улыбалась через силу — Уже сама две ночи не спала. Она была на редкость некрасива, Она в тот миг красавицей была… 4 Я не возьму Булыжник с баррикады. Нет, он для памяти Не нужен мне. Есть у меня Высокая награда — Сознанье: Не осталась в стороне. Что сувениры? К черту сувениры! Забуду ли, Как шли по мостовой Поодиночке, Семьями, Всем миром — Как в черном сорок первом Под Москвой? Девчушка тихо Вспоминала маму, Афганец ногу волочил С трудом. Мы прямо из метро Спешили к храму — Навстречу плыл Наш белоснежный дом. И вдруг легко подумалось, Без боли: Я на войне Перехитрила смерть. Подумалось, что нет Прекрасней доли, Чем у подножья храма Умереть… 5 Если было бы Мне двадцать лет, Натворила бы я Много бед. Увела бы мужика Из-под венца, Что другой быть верным Клялся до конца. Я бы с рокерами Ночи напролет Превращала бы Сердца прохожих в лед. Понесла бы я Нелегкий крест — Как пить дать Мне б покорился Эверест. Если было бы мне двадцать — Что ж, В стукача всадила бы Кухонный нож. Не смирилась бы С поганцем из Чека, Что нам в спину Бьет наверняка… Если было бы мне двадцать, Брат, «Белый дом» Мне так же был бы свят. Так же я молилась бы Без слез За всех тех, Кто жизнь сюда принес. 6 Спасибо тебе, о Боже, Что сейчас, На исходе дня, Ты сделал вдруг так, Что ожил Огонь в душе у меня. Что сердце пошло чечеткой, Что рвутся на свет слова, Что я понимаю четко — Юность моя жива. И в смертной, должно, истоме Увижу сквозь слезы вдруг Студенточек в «Белом доме» В кругу фронтовых подруг. «Снова «хлеба и зрелищ!»…» Снова «хлеба и зрелищ!» — Выше помыслов нет. И небрежно плечом Отодвинут поэт. Только я не в обиде За это плечо. Мне бы только не думать Ни о чем, ни о чем. Потому что опять Призывают народ Прикрывать амбразуры И бросаться на дот. Да и вправду в последний Поднимается раз И угрюмый Донбасс, И суровый Кузбасс… В благотворительной столовой Давным-давно Сгорела наша осень, И заметает память снег густой… Совсем не милосердия Мы просим — Мы просим Справедливости простой. Мы вдовы тех, Кого зовут «герои», Кто пал в Орле, у Волги, у Карпат. Но почему Так свысока порою На нас, старушек, Юные глядят? Опала жизнь, Как парашютный купол, Судьба по нас проехалась, Как плуг… Слезинки падают В тарелку супа, И ложку поднесешь ко рту Не вдруг. Сегодня мы Голодными не ляжем. Похоже, что и завтра… Дай-то Бог! Для памяти Об этом дне завяжем На штопаном платочке узелок. Пускай давно Сгорела наша осень, Пусть заметает память Снег густой — Совсем не милосердия мы просим, Мы просим Справедливости простой. Вдова Еще держусь я на плаву, Но тянет, тянет дно. Всем кажется, что я живу, А нет меня давно. Еще я принимаю бой, И кто б подумать мог, Что я туда ушла с тобой, Откуда нет дорог?.. Я знаю – все бы ты простил, Когда б пришел назад. А у меня хватило б сил Забыть про этот ад, Про ту пустыню, Где сто лет Я без тебя брела И не могла найти твой след… Ты б не попомнил зла… Но мне тебя не воскресить, Всем сказкам — Грош цена! Не ты Тропинку проторить, А я К тебе должна… Не так-то просто умереть, Живу, себя казня. Как видно, Разводящий – Смерть Забыла про меня… «Заслуженный отдых» Ветераны в подземных Дрожат переходах. Рядом – старый костыль И стыдливая кепка. Им страна подарила «Заслуженный отдых», А себя пригвоздила К Бесчестию крепко. Только как позабуду Отчаянных, гордых Молодых лейтенантов, Солдатиков юных?.. Ветераны в подземных Дрожат переходах, И давно в их сердцах Все оборваны струны. Ветераны в глухих Переходах застыли. Тихо плачут монетки В кепуре помятой. Кепка с медью — Осиновый кол на могиле, Над могилою юности нашей Распятой… Четверостишия * * * Все твердим о каком-то храме, Хоть огонь в алтаре погас… Ну и времечко выбрано нами! Нет, то выбрало Время нас. * * * Обманут, унижен, забит, Все сносит, все терпит народ… Терпение – что динамит: Чем больше – страшнее рванет! * * * Мечусь. И все ж, куда ни двину, тянет Меня в страну нескладную, в свой дом, Хоть там друг друга слышим мы с трудом — Уже почти что инопланетяне… «Есть в России святые места…» Есть в России святые места. Если друг тебя в горе кинет, Если вдруг на душе пустота, Ты пойди приложись к святыне. Поброди вдоль тригорских прудов, По михайловским ласковым рощам — Как бы ни был наш век суров, Там все сложное станет проще. И над Соротью голубой Вдруг обратно помчится время. Ты свою позабудешь боль, Обретешь ты второе зренье… «Какие только не случались были…» Какие только не случались были — Сравнится ль сказка с правдою иной?.. Тригорское, Михайловское были Всего лишь селами, разбитыми войной. И в тех аллеях, что для сердца святы, Там, где поэт бродить часами мог, Фельдфебель из Баварии впечатал Следы своих подкованных сапог… Болдинская осень Вздыхает ветер. Штрихует степи Осенний дождик – он льет три дня… Седой, нахохленный, мудрый стрепет Глядит на всадника и коня. А мокрый всадник, коня пришпоря, Летит наметом по целине. И вот усадьба, и вот подворье, И тень, метнувшаяся в окне. Коня – в конюшню, а сам – к бумаге. Письмо невесте, письмо в Москву: «Вы зря разгневались, милый ангел, — Я здесь как узник в тюрьме живу. Без вас мне тучи весь мир закрыли, И каждый день безнадежно сер. Целую кончики ваших крыльев (Как даме сердца писал Вольтер). А под окном, словно верный витязь, Стоит на страже крепыш дубок… Так одиноко! Вы не сердитесь: Когда бы мог – был у ваших ног! Но путь закрыт госпожой Холерой… Бешусь, тоскую, схожу с ума. А небо серо, на сердце серо, Бред карантина – тюрьма, тюрьма…» Перо гусиное он отбросил, Припал лицом к холодку стекла… О злая Болдинская осень! Какою доброю ты была — Так много Вечности подарила, Так много русской земле дала!.. Густеют сумерки, как чернила, Сгребает листья ветров метла. С благоговеньем смотрю на степи, Где он на мокром коне скакал. И снова дождик, и снова стрепет — Седой, все помнящий аксакал. «Веет чем-то родным и древним…» Веет чем-то родным и древним От просторов моей земли. В снежном море плывут деревни, Словно дальние корабли. По тропинке шагая узкой, Повторяю – который раз! — «Хорошо, что с душою русской И на русской земле родилась!» «И опять ликованье птичье…» И опять ликованье птичье, Все о жизни твердит вокруг. Тешит зябликов перекличка, Дятлов радостный перестук. Поднимусь, соберу все силы — Пусть еще неверны шаги. Подмосковье мое, Россия — Душу вылечить помоги! «Пахнет лето…» Пахнет лето Земляникой спелой — Снова реки Повернули вспять… Снова сердце К сердцу прикипело — Только с кровью Можно оторвать. Пахнет лето Земляникой спелой, Скоро осень Загрустит опять. Может, это времечко Приспело — Уходить, От сердца отрывать?.. «Зима, зима нагрянет скоро…» Зима, зима нагрянет скоро, Все чаще плачут небеса. Пошли на приступ мухоморы — Горит разбойная краса. С ножом – как тать! – под дождик мелкий Бреду на поиски опят. Свернувшись, в дуплах дремлют белки, Лисицы в норах сладко спят. Стал молчаливым бор отныне, И грусть разлита в тишине. Бреду одна в лесной пустыне, Кипенья лета жалко мне… Но вот другое обаянье Меня в другой берет полон. То обаянье увяданья — Осенний сон, осенний сон… «До чего весною четки…» До чего весною четки Очертания дерев! Две сороки, Две трещотки Тараторят, одурев От слепящей шалой сини, От смеющихся лучей. Через камень, Выгнув спину, Гибко прыгает ручей. …Можешь, милый, Хмурить брови — Обижаться все вольны. Но ничто не остановит Приближение весны. Это значит, это значит — Перечеркнут счет обид. К солнцу, как веселый мячик, Сердце пусть твое летит. Там, в звенящем поднебесье, Там, в пустыне голубой, Только птицы, Только песни, Только мы вдвоем с тобой. Воробьи Едва затих состава гром, Прорвался щебет, писк — Откуда под землей, В метро, Вдруг воробьи взялись? Откуда? Скачут, мельтешат, Беспечно, как в лесу, И что-то в клювах малышам Взъерошенным несут. Змеиный корпус распластав, От станции разбег Берет очередной состав, Безжалостен, как век. Все на своем пути снесет… Но весело над ним Щебечет воробьиный взвод, Как жизнь непобедим. Армения в декабре Триптих 1 Этот город, что до слез меня потряс Черными кругами возле глаз Юных вдов, и мужеством сирот, И достоинством, что нам недостает: Всё мы плачемся, все кажется не так… Был в мгновенье стерт с земли Спитак, Погрузив Армению во мрак. Замурованные заживо – молчат, Кончился для них, должно быть, ад… А старушечка (чем дышит – видит Бог), У которой четверо в завалах, «Ты не простудился бы, сынок!» — Ласково спасателю сказала… 2 Не уснуть. На сердце тяжкий камень. На душе невыносимый груз. Замело Армению снегами — И уже я в горы не прорвусь. Не прорвусь в палатки продувные, Чтоб людей измученных обнять… Слышу, слышу ваши позывные: «Помоги в беде, Россия-мать!» Ты уже спасла кого сумела В самый первый, самый страшный час. Но должны мы этой ночью белой Знать, что помнит Родина о нас. Этой ночью, белой от метели, Этой ночью, черной от тоски, Как бы мы почувствовать хотели Теплоту протянутой руки! 3 Бог войны громыхает, Проходя Ереваном. Смотрит Ленин на пушки С выражением странным. Как живется вам, танки, В этой грустной столице? — Зачехленные пушки, Зачехленные лица. Что, что все это значит? Карабах… Сумгаит… Площадь Ленина плачет И зубами скрипит… «Во второй половине двадцатого века…» Во второй половине двадцатого века Два хороших прощаются человека — Покидает мужчина родную жену, Но уходит он не на войну. Ждет его на углу, возле дома, другая, Все глядит на часы она, нервно шагая… Покидает мужчина родную жену — Легче было уйти на войну! «Я боюсь просыпаться ночью…» Я боюсь просыпаться ночью, Не уснешь до утра потом. Будешь слушать, как мыши точат Одряхлевший, холодный дом. Будешь слушать, как ветер вьюжит, Голосит про окопный край… Отчего же такая стужа, Словно кто-то не верит в май? Словно я перестала верить, Что в одну из весенних дат Неожиданно охнут двери И, бледнея, войдет солдат. «Когда умирает любовь…» Когда умирает любовь, Врачи не толпятся в палате, Давно понимает любой — Насильно не бросишь В объятья… Насильно сердца не зажжешь… Ни в чем никого не вините. Здесь каждое слово — Как нож, Что рубит меж душами нити. Здесь каждая ссора — Как бой. Здесь все перемирья Мгновенны… Когда умирает любовь, Еще холодней Во Вселенной… «Все говорим…» Все говорим: «Бережем Тех, кого любим, Очень». И вдруг полоснем, Как ножом, По сердцу — Так, между прочим. Не в силах и объяснить, Задумавшись над минувшим, Зачем обрываем нить, Которой связаны души. Скажи, ах, скажи: Зачем? Молчишь, Опустив ресницы. А я на твоем плече Не скоро могу забыться. Не скоро растает снег, И холодно будет долго… Обязан быть человек К тому, кого любит, Добрым. «Живых в душе не осталось мест…» Живых в душе не осталось мест — Была, как и все, слепа я. А все-таки надо на прошлом — Крест, Иначе мы все пропали. Иначе всех изведет тоска, Как дуло черное у виска. Но даже злейшему я врагу Не стану желать такое: И крест поставить я не могу И жить не могу с тоскою… «В душе – словно марш похоронный…» В душе – словно марш похоронный… Декабрь, а дождь моросит. Как черная тряпка, ворона На мокрой осине висит. Я траурность песней нарушу, Возьму свое сердце в тиски. За шиворот вытащу душу Из мутной декабрьской тоски. «Я все познала…» Я все познала: Высоту любви — Той самой, Что единственная все же. И увлечения. И пытку ложью. И… Родину, Лежащую в крови. В крови войны. В крови гражданских битв… Нет сил ни для борьбы, Ни для молитв… «Знать, была моя жизнь…» Знать, была моя жизнь Слишком яркой и пестрой Там, где счастье с отчаяньем Родные сестры. В поднебесье взлетала И падала в бездну. Мнилась хрупкой любимым, Нелюбимым – железной. Как мне было отлично! Как бывало мне плохо! И со мной, словно с мышью, Играла эпоха. Не со мною одною — Если б только со мною! — А со всею страною, Несуразной страною. Придавила Неправда Мою душу плитою. Я осталась живою, Хоть немногого стою, Потому что не месяц И не годик терпела, Погубив свою душу, Осквернив свое тело… Разорву сухожилья, Выгну слабую спину — И, быть может, плиту С бедной совести скину… «Теперь не умирают от любви…» Теперь не умирают от любви — Насмешливая, трезвая эпоха. Лишь падает гемоглобин в крови, Лишь без причины человеку плохо. Теперь не умирают от любви — Лишь сердце что-то барахлит ночами. Но «неотложку», мама, не зови, Врачи пожмут беспомощно плечами: «Теперь не умирают от любви»… Ума холодные наблюдения… Потрясение Один писатель так был потрясен, Что, речь держа во время похорон, На нервной почве, вместо слов о друге, Вдруг стал перечислять… свои заслуги. Мэтр Кропал стишки – увы, напрасный труд! Создал роман – не преуспел опять! И «сослан» был за то в… литинститут, Чтоб мастерству там юных обучать. Гражданская смелость Я рубану сплеча, хоть знаю, шеф, Что на меня обрушится ваш гнев. Простите, шеф, но никаких сомнений, Что вы всего лишь… настоящий гений. Счастливый отец – И долго будешь дочку ты тянуть? Ведь на тебя смотреть, ей-богу, жалость! – Теперь-то что, теперь уж как-нибудь: До пенсии два года ей осталось! Страшная угроза Ушел супруг от старой к молодой. Не самый факт сочла жена бедой — Беда лишь в том, что эта молодица Вернуть «приобретенье» ей грозится! Непонятой Я абсолютно несогласна с теми, Что вас, мадам, «бездельницей» зовут, — Ведь вы собою заняты все время, Ну а у нас любой почетен труд! Почему? Неблагодарность – старая игра, Злом за добро платили мне нередко. Но почему так злобствует соседка? Я вроде ей не делала добра… Широта души Он щедрым был, как настоящий Бог, — Своей любимой (до чего везучая!) Он подарить все мирозданье мог Или хотя бы Солнце в худшем случае. Но, в Бога этого по уши влюблена, В кафе платила за него она… Утешение (По Омару Хайяму) Степан – известный футболист? Забудь! Иван – известный пианист? Забудь! Ведь Сашка – неудачник! Радость эта Пускай тебя утешит как-нибудь… Платон мне друг И снова день не так, как надо, прожит — Я на себя, единственную, зла: «Платон мне друг, Но истина дороже» — Что ж возразить Платону не смогла? Совсем не дружбы строгие законы Остановили, грешную, меня. Я убоялась попросту Платона — Порой друзей боятся, как огня… Закон жизни У каждого есть свое место в мире, Расчислен наш путь заране — Льву не следует жить в квартире. Декоративному псу – в саванне. А если этот закон нарушен, Без катастрофы не обойтись — Вопли «Спасите наши души!» Слышит все время жизнь… «И не было встреч, а разлука…» И не было встреч, а разлука Как лезвие в сердце вошла. Без зова вошла и без стука — Умна, осторожна и зла. Сказала я: «Сделай мне милость, Исчезни! Так больно с тобой…» «Нет, я навсегда поселилась, Я стала твоею судьбой». «Любовь проходит…» Любовь проходит. Боль проходит. И ненависти вянут гроздья. Лишь равнодушье — Вот беда — Застыло, словно глыба льда. «Я не люблю…» Я не люблю Распутывать узлы. Я их рублю — Ведь боль Мгновенье длится. Терпения покорные волы — Не создана Быть вашею возницей. Нет, если надо — Все перетерплю. Но если впереди Итог единый, Одним ударом Цепь перерублю И в ночь уйду, Держать стараясь спину. Без лишних слов, Не опуская глаз… Но сколько раз сутулюсь, Сколько раз! «Забытая тетрадь. Истертые листы…» Забытая тетрадь. Истертые листы… Увы, давно могу я не страшиться, Что вдруг случайно забредешь и ты На эти потаенные страницы… Я, любящая, верная жена, Всего однажды, да, всего однажды Не то что охмелела от вина, А задохнулась от смертельной жажды. Но тут рассудок приказал: «Табу! Ты не предашь единственного друга…» И лишь прорезались на гладком лбу Морщины, словно борозды от плуга… «И опять казнит меня бессонница…» И опять казнит меня бессонница, И опять сквозь годы и сквозь тьму Пролетает огненная конница По судьбе, по сердцу моему. Больно в грудь ударили копыта, А потом лишь цоканье копыт. Думала, душа моя убита, А она, проклятая, горит… «Как резко день пошел на убыль!..» Как резко день пошел на убыль! Под осень каждый луч милей… Грустят серебряные трубы Прощающихся журавлей. Как резко жизнь пошла на убыль! Под осень дорог каждый час… Я так твои целую губы — Как будто бы в последний раз… «Я зиму нашу нравную люблю…» Я зиму нашу нравную люблю — Метель, что закружилась во хмелю, Люблю крутой мороз, огневощекий. Не здесь ли русского характера истоки: И щедрость, и беспечность, и пороки?.. Метель, Как ты кружишься во хмелю! «На исходе сумрачного дня…» На исходе сумрачного дня Теплый луч вдруг обласкал меня. Пробежал легко по волосам, Хоть того и не заметил сам. Теплый луч, скользни по мне потом — Над моим заброшенным крестом. «Есть время любить…» Есть время любить, Есть – писать о любви. Зачем же просить: «Мои письма порви»? Мне радостно — Жив на земле человек, Который не видит, Что времени снег Давно с головой Ту девчонку занес, Что вдоволь хлебнула И счастья, и слез… Не надо просить: «Мои письма порви!» Есть время любить, Есть – читать о любви. Кто говорит, что умер Дон Кихот? Алексей Каплер – Юлии Друниной Из переписки Телеграмма Скучаю совсем не то, просто потрясен ужасно, что не могу тебе звонить в комнату когда угодно, отвык жить отдельно, не рассчитан вестибулярный аппарат, теряется равновесие. Опять Каплер. Телеграмма из Москвы Джанкой, поезд тридцать первый, вышедший Москвы двадцать четвертого декабря, вагон тринадцатый, место двадцать пятое. Пассажиру Друниной. Доброе утро. Каплер. Телеграмма из Москвы в Ялту Совершил утром твою честь марш-бросок до Маяковской. Просто не могу налюбоваться, какой я хороший. Моя дорогая, как обидно, что не могу ничего необходимого сказать. Целую тебя по количеству километров, нас разделяющих. Подсчитай. Твой муж товарищ Каплер. Факс из Голливуда в Планерское миссис Друниной Моя родная, любимая, всегда знал, ты самая красивая, очаровательная на свете. Оказывается, что так в самом буквальном смысле. Целую. Твой мистер Каплер. Телеграмма из Киева в Планерское Погулял с тобой по Киеву. Нам понравилось. Выезжаю в Москву на твое любимое заседание. Командировочный человек. Телеграмма из Вильнюса в Москву Моя родненькая, самая отвратительная, точнее, отвращающая от всех. Я ел на обед сбитые сливки – вот все грехи. Твой Шар. Письмо Моя веточка, ты не можешь себе даже представить, как я тебя жалею! Мы начнем совершенно новую жизнь, в которой будет не так, как раньше, – счастье вперемешку с плохим. Там будет только счастье, там будешь только ты как самая умная, самая любимая, самая незабываемая женщина. Мне придется побороть свою естественную возрастную и просто дурацкую вздорность, и я понимаю, что это не так легко. И тебе придется в чем-то быть наплевательнее на мои недостатки. Но главное, главное – я буду видеть тебя, как, например, сейчас, когда открывается дверь – и у меня тебе навстречу распахивается все: глаза, сердце, грудь, руки. Любимая моя, почему я так некрасиво пишу и нет таланта тебе написать все, как оно есть? Почему я не записал, как поют ляги в Коктебеле? Мне кажется, вот это и было бы мое тебе объяснение в любви! Как бы я хорошо квакал! Ах, как бы квакал на разные голоса и ритмы! Если только они осенью квакают, обязательно запишу. Очень хочется по временам поквакать самому, а тут еще будут профессионалы! И уж мы тебе споем. И позу я приму тоже – иначе никак нельзя. Представь себе человека, который сидит в кресле или стоит у рояля и квакает. А вот присесть на карачки – и все нормально. Жалею тебя ужасно! Ужасно! Какая ты незащитная, просто невозможно. Твой вечный человеческий раб Васька. Письмо К несчастью, ничего не могу ни сказать, ни сделать, чтобы дошло до тебя. Конечно, я проклинаю эту глупость и, если бы мог вернуть время, послал бы всех на свете ко всем матерям и не вез постороннего человека из идиотской вежливости. Конечно! И конечно, я дрянь человек и так много причинил тебе страданий, никогда не понимая в ту минуту, что какая-нибудь ерунда для тебя – совсем не как для обычного человека – жалит. Как же так получается? Из мусорного дурака ты сделала меня просто дураком, что-то понявшим в жизни. Я неимоверно люблю тебя, и так в самую глубину всегда протыкает меня, когда я смотрю на тебя, и так я горжусь тобой, будто ты – мой ребенок и это я тебя родил такую. Что же, черт возьми, как же это совмещается с тем, что я обижаю, идиотски обижаю тебя? Не понимаю я. Ничего не могу – только просить тебя о пощаде. Неужели, неужели, неужели нельзя помочь? Неужели ты – такая чуткая – не можешь понять, что я твой преданнейший, вернейший собака? Неужели? Как можно оторвать родное от родного? Твой человек – всегда и навсегда. Бумага не деловая (записка в день рождения Ю. Д.) Поздравляю тебя, чудо, случайная искорка! Есть большой, настоящий счет, который нам дано только редко-редко, да и то не до конца, понять. Но он есть. И по этому счету, моя, наша Прекрасная, Светлая, Одноштучная, кланяюсь тебе в ножки. По этому счету изблизи и не увидишь, а лишь иногда, как вот сейчас, догадаешься только про тебя, кто ты есть. Твой Луса. Письмо из Лондона Моя бесконечная дорогая, это был удивительный день, сложная смесь из массы впечатлений, с постоянным знаменателем: моей родной, любимой Юленькой. Это просто удивительно, как все мне видится твоими глазами, с поправкой на твой склад ума (или глупства). Неужели я потерял свою неповторимую индивидуальность и стал частью тебя? Во всяком случае, я себя действительно чувствую куском нашей семьи, а не отдельной личностью. Краткий отчет: 4 часа до Парижа. Целых 1,5 часа на Ля Бурже – оформление французской визы, переезд в Орли и перелет на «Каравелле» в Лондон. Забыл сказать, что чуть не остался в Москве: потерял разрешение на вывоз валюты. Была паника перед самой посадкой. Я обыскивал все свои карманы, затем чемодан – нет и нет. К счастью, таможенники оказались добрыми и хорошими ребятами, сказали: ладно, найдете и вернете на обратном пути. В Лондоне меня встречали трое (опознали по моей величественной шапке): говорящая по-русски дама – Нина Николаевна, переводчица Розова и два молодых писателя. Мне дали возможность переодеть рубаху и повезли на коктейль, который устроен в честь приехавших на конгресс. Первый, кого я там увидел, был… Митчел Уилсон, который узнал, где я, и пришел. Мои тревоги по поводу перевода на конгрессе кончились – это очень важно, – переводчик будет все дни. Вот сегодняшний день. Моя любимая, пойми, что мы двое, что я тебя обожаю и ты меня обожаешь. Будь осторожной – пожалуйста, ой, пожалуйста! Как ты хорошо со мной попрощалась! Все время буду это помнить. Обнимаю тебя любовно и жалобно. Очень твой человек. Телеграмма из Москвы в Планерское Статья набрана, пойдет. Будь осторожной, береги Юльку. Письмо 5/VIII-74. Вот и еще 5 лет пробежало, и мне пошел восьмой десяток, но я люблю тебя так же верно, так же сильно и так же не устаю удивляться твоему очарованию, любимая!.. Телеграмма из Москвы в Будапешт Мне очень плохо, настроение ужаснейшее, никогда еще не было так необходимо быть с тобой рядом. Если б ты только знала, как нужна твоя рука. Завещание После моей смерти все, что мне принадлежит, в том числе и авторские права, должно принадлежать моей жене Юлии Владимировне Друниной. Ал. Каплер (Алексей Яковлевич Каплер) 9 мая 1967 года. Почему, Юленька, я написал эту бумажку? И она утверждает то, что и так само собой разумеется. Для того написал, чтобы не было лишних для тебя хлопот и волокиты. Нет, а почему все-таки я вдруг стал это писать? О смерти не думаю. Сижу за столом, стараюсь работать, но бездельничаю. Помнишь ли ты сегодняшний день? Ты лежишь на раскладушке за домом. Жарко. Утром неожиданно мы поехали на дачу, хотя вчера только отсюда уехали, чтобы до отъезда в Коктебель не возвращаться. Может быть, ты не вспомнишь, что мы утром немножко поссорились. Какая дикость! Наверное, я был виноват, и наверное, ты стала раздражительной. Жаль. Как это можно нам с тобой вдруг не обнимать друг друга, а ссориться? А потом – не подступишься к тебе, и идут дни нашей единственной жизни. Родненькая моя, я так люблю тебя! Так не привык я к верности, к настоящности. И вдруг, все это получив, лезу в глупейшую бутылку по глупейшим поводам. Так вот – раз уж написал такую странную бумагу, как завещание, – на тебе и мою клятву в любви. Никто ведь не знает, что я ее пишу. И ты ничего не знаешь. Я все про тебя понимаю, ценю тебя бесконечно человечески и женски, моя единственная на свете. Целую твои коленки. (А зачем тебе тогда, когда ты это прочтешь, мои клятвы и моя любовь, зачем?) Открытка в Боткинскую больницу Дорогая Юлия Владимировна! Сейчас вечер. Ваше семейство на 50 процентов дрыхнет (Ленка), но другие 50 процентов думают о вас, скучают по вас и тоже идут дрыхнуть. Еще 50 процентов бегают по вольеру и задирают хвостик. Спокойной ночи, малыши! Письмо в Боткинскую больницу Родная моя, не знаю, как добрался, когда узнал. Не могу без тебя не то что жить – дышать. Я не знал до конца, как люблю тебя, что ты для меня. Ни одной минуты не буду без тебя, любимая, жить. Я тут с ума схожу от страха. Только будь здоровенькой, а все остальное я сделаю так в нашей жизни, чтобы ты чувствовала себя счастливой совсем-совсем. Отруби мне голову – я не могу вспоминать о вещах, которые тебя обижали, даже о самых микроскопических. Моя дорогая, самая красивая на свете, самая благородная, самая умная, жизнь моя, любимая моя, я Богу молюсь, будь здоровой скорее. Твой Люся. Телеграмма из Москвы в Планерское Главного не сказал. Дорогая, позвони в воскресенье шести вечера. Надо посоветоваться, а также послушать твой голос… Письмо Прошло еще 6 лет, и я люблю тебя еще сильнее, еще вернее. Давно уже мы стали с тобой одним человеком (который может даже повздорить с самим собой по глупости, но разделиться, стать снова двумя не может). Ты обрати внимание, как я обнаглел, – раньше писал только о своих чувствах, а теперь расписываюсь за обоих и не боюсь, что ты опровергнешь. Спасибо тебе за все, жизнь моя. Письмо Девочка моя родная! Вот ты ушла, а я, вместо того чтобы работать, раскрыл книжку твоих стихов и стал читать. Как будто впервые, как будто никогда не знал их – так я плакал над ними, так узнавал ту, что писала их, – удивительную, честнейшую, неповторимую. Броситься бы сейчас к тебе, рассказать об этом. Но тебя нет, а когда придешь – смогу ли я объяснить тебе, как заново полюбил, и будет ли у тебя настроение понять это? Кланяюсь тебе в ножки, любимая моя, за все, за все. И прежде всего за стихи, которые я прочел, сам становясь под их светом лучше. Твой безымянный человек и любитель. Я тебя обожаю (франц.). Письмо Ну вот, я пишу тебе. На этот раз по крайней нужде. Наверное, ты кинешь это письмо в корзину для мусора, но, думаю, прочитаешь до этого. Я узнал, что на свете самое страшное: бессилие помочь, бессилие исправить, бессилие приблизиться к стоящему рядом любимому человеку, бессилие пожалеть его, когда пронзительно, по-человечески его жаль. Слушай, Юленька, я дрянной, глупый, плохой человек. Но все это ведь только остатки. А сколько добра ты мне привила, сколько я понял – ведь был еще в миллион раз хуже. И главное, я узнал, что есть на свете Большая любовь. Такая, что случается только раз в сто лет и для одного из миллиона! И это в моей жизни случилось. Это ты так полюбила и я так полюбил. Только огромная разница в том, что ты светлый человек, а я весь был покрыт коростой мелкости, глупости, пакости. Я очень очистился возле тебя, но я все еще дрянь, все еще дурак… Моя родная! Где взять силы, чтобы заставить тебя поверить мне, какую ничтожную жизнь я прожил бы, если б не ты?.. Я люблю тебя до самого своего последнего хрипа. Я люблю все твои недостатки, ей-богу, я их обожаю. Пойми, моя такая дорогая, я еще «развивающаяся страна» – и буду возле тебя становиться лучше, бережнее к тебе, к нашей любви. Будь еще великодушней, обнимись со мной, если сможешь… Юленька моя, наверное, я все написал не так, как надо бы. А как надо – кто скажет, чтобы выразить то, чего выразить не способен? Я люблю тебя, моя родная. А теперь – бросай его в мусорное ведро. Письмо из Италии Сегодня день такой – утром отправились к мэру Сорренто, старику, которому принадлежит гигантский флот. Он читал по бумаге большую речь. Потом Сизов ему отвечал, потом пошел коктейль. Выпил на брудершафт со Смоктуновским. Больше, чем с остальными, говорю с Банионисом и его подружкой Вией Артмане (которая все время снимает на узкое кино). После мэра обедали в своей гостинице. А когда Ростоцкий сказал, что Друнина – моя жена, то две девицы из его фильма «А зори здесь тихие…» ахнули, зная тебя отлично. А третья не ахнула, потому что она дочь Маркова из СП и знала, какие у нас с тобой преступные связи. Девицы отдельно не только знали тебя как поэта, но, когда снималась картина, еще специально читали твои стихи, входя в образ… Сейчас 7 часов, пойду погуляю, а к 9 – в кино, где открывается фестиваль. Говорят, открывать его будет та самая дама, с которой я так постыдно опозорился на позапрошлом (или прошлом?) фестивале – Ира фон Фюрстенберг. Помнишь, это было накануне нашего отъезда в Сибирь (я тебя обожаю), она пришла с Сорди, а я о ней забыл и не представил, и она проторчала как статистка? Кроме дикого количества машин среди «фиатов», «рено», «ситроенов» и «кадиллаков» здесь бегают прелестные извозчичьи лошадки, украшенные как на свадьбу, и соревнуются, кто наряднее. На открытии будет картина Храбровицкого, которую я наконец посмотрю целиком. К сожалению, не будет «Соляриса», вместо него «Рублев». Обнимаю тебя, беленькая. Ты мне как приглянулась, так и приглядываешься все время. Твой человек. Письмо из Ленинграда Моя дорогая дурочка! Только что поговорил с тобой по телефону, и мне стало грустно оттого, что я как-то не сумел тебе тепло ответить и ты закончила разговор не в таком настроении, как мне хотелось бы. А между тем ты моя такая родная и дорогая. И только я огорчился в последний день в Москве, так и не поняв, что с тобой произошло. Неужели на тебя просто так накатывает плохое настроение или тут есть что-то, чего я по мужской нечуткости не понимаю? А в общем, солнышко мое, так ли, иначе ли, я тебя очень люблю, и ты – мой дом на земле. Очень жаль, что смотрел «Лису и виноград» без тебя. Хороший спектакль, и хороший актер играет Эзопа (Полицеймако), и умная пьеса, что тоже не часто случается… Низко кланяюсь. Я тебе говорю: ты – мой дом, а я – твоя собачья будка. Телеграмма из Москвы в Планерское Сидел дома, занимался, и вот меня выстрелило срочно бежать на телеграф, сказать, что я тебя люблю, может быть, ты не знаешь или забыла. Один тип. Телеграмма из Москвы в Планерское Прошу считать эту телеграмму формальным объяснением в любви и с просьбой вашей руки, а если возможно, то и сердца. Давай с самого начала, согласен вздыхать и крутиться вокруг. Один полуинтеллигент. Письмо Родная моя, сегодня 8 Марта, я приехал на дачу. Нет у меня ни слов, ни таланта, чтобы рассказать, что я почувствовал, когда вошел в наш дом, когда увидел прорытые тобой дорожки, и знаки твоего присутствия повсюду, и пустую кормушку… Все твои птицы улетели – тихо, ни одной ангельской души. Я прежде всего кинулся заправлять салом сеточку. Семечек нет, и даже белого хлебца не привез. Как странно, противоестественно быть без тебя, моя любимая. Уже утром я нарастрогался в городе, когда слушал, как ты читала стихи, когда смотрел на тебя. У меня сейчас буквально разрывается сердце, и я не могу дождаться твоего возвращения. А это письмецо пусть тут лежит, на даче. Мало ли что, вдруг меня действительно не будет на свете, а ты его прочтешь и вспомнишь, что был такой толстый, противный человек, для которого ты была жизнью. А ведь я, правда, никогда не думал, что могу так мучительно, до дна любить. Жил дурак дураком. И что мне делать, чтобы ты была всегда счастлива, чтобы не спускалась на тебя тень никогда? Телеграмма из Москвы в Планерское Поздравляю взятием столицы Крымского ханства. Я окружен блинчиками, сырниками, кислыми щами. Очень плохо переношу, что меня никто не ругает. Обнимаю. Дроля. «Мне уходить из жизни…» А. К. Мне уходить из жизни — С поля боя… И что в предсмертном Повидаю сне, В последний миг Склонится кто ко мне? Кем сердце успокоится? — Тобою, Твоею сединою голубою, Прищуром глаз, Улыбкою родною… Я б с радостью покинула Земное Постылое прибежище свое, Когда бы верила В другое бытие — Во встречу душ… Лишили этой веры, Сожгли как инквизиторы, Дотла… День за окном Больной, угрюмый, серый, Московский снег Порхает как зола… И все-таки я верю, Что ко мне Ты вдруг придешь В предсмертном полусне. Что сердце успокоится Тобою, Твоею сединою голубою, Что общим домом Станет нам могила, В которой я Тебя похоронила… «Да, был ты других…» А. К. Да, был ты других Во сто раз благородней, Поэтому платишь За это сегодня. Поскольку вся сволочь, Что ты не добил, Плюет и свистит Возле скромных могил. Пошли торгаши Конармейскою лавой На тех, кто не гнался За шлюхою славой. И кажется этим Безликим убийцам, Что некому будет За вас заступиться. Но время придет, Как пост разводящий, Оценит, кто дутый, А кто настоящий. Судный час Покрывается сердце инеем — Очень холодно в судный час… А у вас глаза как у инока — Я таких не встречала глаз. Ухожу, нету сил. Лишь издали (Все ж крещеная!) Помолюсь За таких вот, как вы, — За избранных Удержать над обрывом Русь. Но боюсь, что и вы бессильны. Потому выбираю смерть. Как летит под откос Россия, Не могу, не хочу смотреть! 1991 «Я люблю тебя злого, в азарте работы…» А. К. Я люблю тебя злого, в азарте работы, В дни, когда ты от грешного мира далек, В дни, когда в наступленье бросаешь ты роты, Батальоны, полки и дивизии строк. Я люблю тебя доброго, в праздничный вечер, Заводилой, душою стола, тамадой. Ты так весел и щедр, так по-детски беспечен, Будто впрямь никогда не братался с бедой. Я люблю тебя вписанным в контур трибуны, Словно в мостик попавшего в шторм корабля, — Поседевшим, уверенным, яростным, юным — Боевым капитаном эскадры «Земля». Ты – землянин. Все сказано этим. Не чудом – кровью, нервами мы побеждаем в борьбе. Ты – земной человек. И, конечно, не чужды Никакие земные печали тебе. И тебя не минуют плохие минуты — Ты бываешь растерян, подавлен и тих. Я люблю тебя всякого, но почему-то Тот, последний, мне чем-то дороже других… Кто говорит, что умер Дон Кихот?.. А. К. Кто говорит, что умер Дон Кихот? Вы этому, пожалуйста, не верьте: Он неподвластен времени и смерти, Он в новый собирается поход. Пусть жизнь его невзгодами полна — Он носит раны словно ордена! А ветряные мельницы скрипят, У Санчо Пансы равнодушный взгляд — Ему-то совершенно не с руки Большие, как медали, синяки. И знает он, что испокон веков На благородстве ловят чудаков, Что, прежде чем кого-нибудь спасешь, Разбойничий получишь в спину нож… К тому ж спокойней дома, чем в седле. Но рыцари остались на земле! Кто говорит, что умер Дон Кихот? Он в новый собирается поход! Кто говорит, что умер Дон Кихот? Кто говорит, что умер Дон Кихот? Статья Когда Алексей Яковлевич Каплер стал появляться каждый месяц на телеэкране в роли ведущего «Кинопанорамы», популярность его превратилась в настоящее бедствие. Телефон сходил с ума, многочисленные поклонники и поклонницы, наивно уверенные во всемогуществе своего кумира, звонили не только затем, чтобы объясниться в любви, но и с просьбой (а то и с требованием) помочь в самых неожиданных коллизиях, вплоть до семейных неурядиц. В силу своего характера Алексей Яковлевич терпеливо выслушивал каждого и каждому пытался помочь, хотя собственные его дела – кинематографические, писательские, журналистские, общественные – горели синим пламенем: времени на них не оставалось… Алексей Каплер, кинодраматург с мировым именем, – этот жизнерадостный, ироничный и неотразимо обаятельный человек жил с постоянным комплексом вины или, точнее, неоплаченного долга. Долга перед студентами-вгиковцами, почему-то твердо уверенными, что «всемогущий мэтр» обязан «пробивать» их отнюдь не всегда гениальные сценарии, – зажатый в тиски чудовищного цейтнота, он вынужден был отказаться от преподавательский работы. Долга перед начинающими литераторами всех жанров, среди которых, к великому несчастью, преобладали графоманы – природа, как известно, обычно компенсирует бездарность пробивной силой… Он вообще испытывал постоянное чувство вины перед любыми неудачниками и пытался – не всегда, правда, удачно – устроить их судьбы. И перед всеми яркими, незаурядными людьми, столь часто встречавшимися ему на долгом жизненном пути, считал себя обязанным написать о них, не дать кануть в Лету. Но если, с одной стороны, это гипертрофированное чувство долга порой просто мешало ему, отнимая дорогое время (а что такое Время, если не жизнь?), то с другой – именно оно было тем рычагом, той точкой опоры, благодаря которой Алексей Яковлевич Каплер переворачивал сердца современников. Нельзя понять Каплера-драматурга, Каплера-публициста, Каплера-человека, несколько лет запросто заглядывавшего к нам в дом через голубое окошко телевизора, не учтя, что всегда и во всем его вело, как компас, обостренное чувство долга, обостренное чувство справедливости, прекрасное (хотя теперь уже вроде и немного старомодное) чувство рыцарства. Ничего, что иногда оно граничило с донкихотством. У самого Алексея Каплера есть в киноповести «Мечтатели» такая сцена. К юному Алеше во сне является Дон Кихот. Происходит такой диалог: – Мы ведь в школе проходили ваш образ как отрицательный, – говорит Алеша. – Да что ты? – удивился Дон Кихот. – За что же? – Ну, за мельницу, например. – Разве я с ней плохо сражался? – Не, но надо, говорят, искать настоящих противников, понимаете… – Слушай, Алеша. На свете есть добро и зло, – говорит Дон Кихот, – и зла еще очень много – не упускай никогда случая сразиться со злом, заступайся за слабых. Бросайся в бой не задумываясь. Не боясь ничего, никого, никогда. Если враг в тысячу раз сильнее тебя – все равно бросайся в бой… И Алексей Каплер никогда не упускал случая «броситься в бой». Он стал беззаветным рыцарем Веры Холодной, светлая память которой была испачкана обывательской грязью. В романе Ю. Смолича «Рассвет над морем» и в пьесе Г. Плоткина «На рассвете» эта молодая звезда экрана, трагически умершая в двадцать шесть лет, патриотка, отказавшаяся покинуть пылающую в огне гражданской войны родину, была выведена как… шпионка и проститутка. Алексей Яковлевич с открытым забралом сражался за нее и в «Кинопанораме», и острым пером публициста, и писательским пером. Последнюю свою книгу (верстку он подписывал уже в больнице, незадолго до конца) Каплер назвал «Загадка королевы экрана» – по одноименному повествованию о Вере Холодной, повествованию, заключающему сборник воспоминаний об удивительных людях, с которыми его свела жизнь. А жизнь сводила Алексея Каплера с Серго Орджоникидзе и Сергеем Эйзенштейном, Дмитрием Шостаковичем и Василием Шукшиным, Александром Довженко, Романом Карменом, Григорием Козинцевым… Он влюблялся в них, он преклонялся перед ними, увлеченно писал о них. Но с той же бесконечной любовью к человеческому благородству вводит нас художник в мир так называемых «маленьких людей», тех, чьи имена обычно остаются неизвестными, как имена неизвестных солдат. И в этих каплеровских людях всегда есть нечто от мужества Дон Кихота. Они с открытым забралом сражаются за свое – и не только свое! – достоинство, не идут на компромиссы с совестью, не умеют сдаваться, их не волнуют чины и звания противника. Чтобы видеть и писать именно так , надо самому быть мужественным человеком. И Алексей Каплер был им. Жизнь много раз проверяла его. Как солдата – он добровольно побывал и на Сталинградском фронте, и за линией фронта, в тылу врага. Сейчас как обжигающие документы эпохи читаются его военные очерки, а по экранам мира с триумфом прошла картина «Она защищает Родину», «вывезенная» военкором Каплером из партизанского края. Появление на экране «Ленина в Октябре» и «Ленина в 1918 году» сразу сделало молодого сценариста знаменитым. Но на его кинематографическом счету «до» уже были «Три товарища» и «Шахтеры», а «после» к ним присоединились «Котовский», «Она защищает Родину», «Две жизни» – я говорю только о тех картинах, которые резко выделились из нескончаемого потока лент, беспрерывно сходивших с киноконвейера… Не случайно Алексей Каплер стал называть свои сценарии киноповестями – чувствовал и понимал: им суждена и литературная жизнь. Вот сборник киноповестей и киноновелл «Возвращение броненосца», созданный опять же тогда, когда его автор вел неравный бой со своей страшной болезнью. Трудно поверить, что он был написан человеком на восьмом десятке лет. Книгу насквозь пронизывают веселое одесское солнце, дымные пронзительные ветра Гражданской войны, ненависть к нэпмановскому понятию счастья, боль Великой Отечественной. И неизменная любовь к тем – с открытым забралом… И в трагедиях, и в комедиях чувствуется неповторимая личность Алексея Каплера: настоящую индивидуальность не спрячешь, даже если очень захочешь… Он оставался самим собой и перед телекамерой, и в кругу друзей, и в кругу противников. Он никогда не бывал неискренним, просто не умел быть таким – ни в творчестве, ни в свете юпитеров, ни перед начальством. Одинаково держался и с вахтером, и с министром. Нет, с последним, пожалуй, чуточку независимей… От него как бы исходили флюиды доброжелательства. И в этом, наверное, был секрет знаменитого «каплеровского обаяния»… Но Алексей Яковлевич вовсе не был этаким всепрощающим Иисусиком. Наоборот, всю жизнь он оставался бойцом, или, как менее возвышенно именовал себя, – «боевым петухом». Стоило лишь затронуть его принципиальность. В последней, посмертной книге Алексея Каплера «Загадка королевы экрана» речь идет не только о людях искусства. Тема попранной и торжествующей справедливости не могла ограничиться узкими рамками. В эту книгу воспоминаний, и теперь и в двухтомник, вошли, кроме «Странствий в искусстве» и «Странствия журналиста», несколько очерков, вызвавших в свое время бурю в душах читателей. Так, читатели шестидесятых годов были взбудоражены очерком Каплера «Сапогом в душу», помещенным в «Литературной газете». Это был взволнованный рассказ о юной дочери начальника сочинской милиции, вставшей насмерть на защиту своего человеческого достоинства. И достоинства любимого – простого шофера, показавшегося сановитым папе и маме недостойным войти в столь «высокопоставленное» семейство. Они засадили дерзкого Ромео в тюрьму, а строптивую Джульетту в сумасшедший дом… Я присутствовала при встрече Алексея Яковлевича с разъяренной тигрицей-мамой, пытавшейся запугать «наивного журналиста» высокими чинами своих покровителей и даже… уголовной ответственностью «за клевету». Но Каплер никогда не забывал заповеди, вложенной им же в уста литературного героя, которого в школе «проходили» как «отрицательного»… И обычно в этой нелегкой роли борца за справедливость он оказывался вроде бы случайно. Приехал, например, в Ульяновск, чтобы найти необходимые для очередной работы материалы, а наткнулся на отвратительный, похабный, оскорбляющий честь какой-то незнакомой женщины пасквиль – он был вывешен в застекленной витрине на центральной улице города, с указанием точного домашнего адреса жертвы. Другой прочитал бы да и пошел по своим делам – своих-то забот у всякого хватает. А вот Алексей Яковлевич сразу же побежал в комитет комсомола, потом – к несчастной, выставленной на всеобщее позорище семье, поговорил с множеством людей. В «Литературной газете» появился гневный фельетон «Воспитание дегтем», снявший грязное пятно с имени оклеветанной женщины, отхлеставший по щекам виновных в этом моральном преступлении и помогший многим изверившимся душам поверить в торжество справедливости. А произошло все случайно. Но так ли уж «случайно»? Друг юности Каплера Сергей Юткевич вспоминает, как в 1928 году в Одессу приехал Бабель специально для того, чтобы послушать устные импровизированные рассказы молодого начинающего кинематографиста, которого тогда величали просто Алеша. «Это было трогательно и забавно, а местами настолько смешно, что весь трясся, заливался беззвучным хохотом Бабель и, потирая запотевшие от смеха и слез свои очки в позолоченной оправе, требовал продолжения рассказов Каплера, неподдельно восхищаясь наблюдательностью и точностью характеристик и той сочностью языка, в котором кто-кто, а Бабель был самым сведущим и тонким знатоком», – пишет Юткевич. По странной, «мистической» случайности последними словами Алексея Каплера в его последней книге были такие: «Итак, дорогой мой читатель, настало время расстаться. Признаться, мне этого совсем не хочется, но что делать, во всякой книге, как и в самой жизни, есть не только начало, но и конец». Это, увы, бесспорно, однако у настоящего Художника конец слова превращается в начало, расставание – во встречу. Кто говорит, что умер Дон Кихот? Вы этому, пожалуйста, не верьте. Он неподвластен времени и смерти, Он в новый собирается поход… 1966–1985 «Как мы чисто…» А. К. Как мы чисто, Как весело жили с тобой! Страсть стучала в виски, Словно вечный прибой. И была ты, любовь, Полыхающим летом, Пьяным маком И огненным горицветом. Ничего не могли Друг от друга таить. Разорвав повседневности Серую нить, Мы попали В надежные цепи из роз, Бурных ссор, Примирений И радостных слез. А еще мы с тобой Были в стане одном В дни, когда все, казалось, Летело вверх дном. Вместе падали в пропасть, Взлетали вдвоем. Нас пытала эпоха Мечом и огнем. Пусть давно ты лежишь Под могильной плитой. Я осталась надежным товарищем — Той, Что всегда твою память И честь защитит, Потому что любовь — И оружье, и щит. «Ноль три» Поэма Памяти Алексея Каплера 1 Не проклинаю Долю вдовью, Жить не согнувшись Буду с ней. Мне все оплачено Любовью Вперед, до окончанья дней. Да, той единственной, С которой Сквозь пламя Человек идет, С которой он Сдвигает горы, С которой… Головой об лед. 2 «03» — тревожней созвучья нет. «03» — мигалки зловещий свет. «03» — ты, доктор и кислород. Сирена, как на войне, ревет, Сирена, как на войне, кричит В глухой к страданьям людским ночи. 3 Все поняла, Хотя еще и не был Объявлен мне Твой смертный приговор… И не обрушилось На землю небо, И так же Птичий заливался хор. Держала душу — Уходило тело. Я повторяла про себя: – Конец… — И за тобою В пустоту летела И ударялась, Как в стекло птенец. Ты перешел В другое измеренье, Туда дорогу Не нашли врачи, Туда и мне Вовеки не пробиться, Хоть головой о стену, Хоть кричи! В глазах твоих Я свет нездешний вижу, И голос твой По-новому звучит. Он подступает — Ближе, ближе, ближе! — Тот день, Что нас с тобою разлучит, А ты… Ты строишь планы Лет на двадцать — Мне остается Лишь кивать в ответ… Клянусь! Тебе не дам я догадаться, Что нет тебя, Уже на свете нет… 4 В больничной палате угрюмой, В бессоннице и полусне, Одну только думаю думу, Одно только видится мне. Все замки воздушные строю, Бессильно и горько любя — Вновь стать фронтовою сестрою И вызвать огонь на себя. 5 Твержу я любопытным: – Извините, Все в норме, Нету времени, бегу, И прячу первые седые нити, И крашу губы, Улыбаюсь, лгу. Людское любопытство Так жестоко! Совсем не каждому Понять дано, Что смерти немигающее око И на него В упор устремлено… 6 Безнадежность… И все ж за тебя буду драться, Как во время войны В окруженье дрались. Слышу вновь позывные Затухающих раций: «Помогите, я – Жизнь, Помогите, я – Жизнь!» Это битва, Хоть дымом не тянет и гарью, Не строчат пулеметы, Не бьет миномет. Может, несколько месяцев Скальпель подарит! Может быть… В безнадежность Каталка плывет. Грозно вспыхнула надпись: «Идет операция!» Сквозь нее проступает: «Помогите, я – Жизнь!» Безнадежность. И все ж за тебя буду драться, Как во время войны В окруженье дрались. 7 Твой слабый голос В телефонной будке, Как ниточка, Что оборвется вдруг. Твой слабый голос, Непохожий, хрупкий — Тобою пройден Ада первый круг. Твой слабый голос В трубке телефонной — И эхо боли У меня в груди. Звонишь ты Из реанимационной, Чтоб успокоить: «Беды позади». Твой слабый голос. Тишина ночная. И нет надежды Провалиться в сон… Все выдержу — Но для чего я Знаю, Что к смертной казни Ты приговорен?.. Таял ты, Становился бесплотною тенью, В совершенстве Науку страданья постиг. И могла ли терять я Хотя бы мгновенье, И могла ли оставить тебя Хоть на миг?.. Как солдаты в окопе, Отбивались мы вместе. Умирал ты, как жил — Никого не виня. До последней минуты Был рыцарем чести, До последней: Жалел не себя, а меня… 8 Журавлиные эскадрильи, Агармыш, что вплыл во тьму. Не в Москве тебя хоронили — В тихом-тихом Старом Крыму. Я твою выполняла волю… Громко бился об урну шмель. Было с кладбища видно поле И дорога на Коктебель. Люди плакали, медь рыдала, Полутьма вытесняла свет. На дороге лишь я видала Удалявшийся силуэт. И ушел ты в слепую темень, Вслед уплывшему в горы дню. Я осталась пока что с теми, С кем потом тебя догоню… 9 Сначала друг, А следом самый близкий Мне человек Ушел в последний путь… Ну что ж — По крайней мере, нету риска, Что будет мне больней Когда-нибудь. И, все-таки, Поставить на колени Судьбе меня не удалось опять. Ведь я из фронтового поколенья — Мы не умеем руки опускать. 10 Как страшно теперь просыпаться! Как тягостно из Небытия В Отчаянье вновь возвращаться — В страну, где прописана я. Весь мир превратился в пустыню, Все выжжено горем дотла. Какой я счастливой доныне, Какой я счастливой была! Хоть горя хлебнула в семнадцать, Хоть после нелегок был путь… Как страшно теперь просыпаться, Как трудно теперь мне уснуть! 11 Я заблудилась на кладбище, И было жутко слышать мне, Как погребальный ветер свищет В потусторонней тишине. Я заблудилась, заблудилась, Мне чьи-то слышатся шаги… Родной, как в жизни, сделай милость — Мне помоги, мне помоги! 12 Припоздала зима В Подмосковье, И земля беззащитно нага. Раны летних биваков С любовью Лишь сегодня Бинтуют снега. Стало празднично в роще И чисто, Нет бутылок и банок Нигде. Только медленно «Завтрак туриста» В незамерзшем Дрейфует пруде. В рыхлом насте Мой валенок тонет. Лес торжественно, Девственно бел. Лишь чернеют, Как гнезда вороньи, На деревьях Папахи омел. Всюду празднично, Радостно, чисто, Нет бутылок и банок Нигде. Только плавает «Завтрак туриста», Как фрегат, В незамерзшем пруде. Только знать мне И страшно, и странно, Что ушел ты с земли Навсегда… Может, лягут Бинтами на раны, Как снега на кострища, Года… 13 Ушел туда, Откуда нет возврата, А говорил — Не бросишь никогда… Здесь надо мною Тучи в три наката, Их никакая Не пробьет звезда. Здесь опускает Белые ресницы Российская дремучая зима… Забыться бы, Любой ценой забыться! Иначе попросту Сойдешь с ума… 14 Да, все границы стерты, Да, пройдена черта, Коль целовала мертвых В застывшие уста, Коль проскользнула тропкой У смерти на краю… Что ж девочкою робкой Растерянно стою? Чего теперь страшиться, Чего робеть, скажи?.. Опять свои границы Вернуть стремится Жизнь. Твердит: «Начни сначала, Как с чистого листа, Хотя и целовала Застывшие уста». 15 Его тюльпаны На Твоей могиле — Как жизнь Со смертью переплетена!.. Так озираюсь, Словно пробудили Меня от летаргического сна. Еще не все, Должно быть, понимаю, Еще не все, Должно быть, сознаю. И с ним Под густо-синим небом мая Я над твоей могилою стою. Смерть ничего Переменить не в силе. Но жизнь есть жизнь… Поют невдалеке. Его тюльпаны На Твоей могиле, Моя рука Лежит в его руке… 16 Я знаю — Все бы ты простил, Когда б пришел назад. И у меня б хватило сил Забыть про этот ад, Про ту пустыню, Где сто лет Я без тебя брела И не могла Найти твой след — Ты б не попомнил зла. Но мне тебя Не воскресить, Всем вздохам — Грош цена. Не ты тропинку проторить, А я к тебе должна. Не так-то просто Умереть, Живу, себя казня. Должно быть, Разводящий – Смерть Забыла про меня… 17 Еще держусь я на плаву, Но тянет, тянет дно. Всем кажется, что я живу, А нет меня давно. Еще я принимаю бой, И кто б поверить мог, Что я туда ушла с тобой, Откуда нет дорог?.. А новый друг? А как же он? Ошиблась, не права: На миг поверила я в сон, Что все еще жива… 18 Холмов-курганов грустная сутулость. Тоска предзимья. В горле горький ком. Твоя душа, наверное, коснулась Моей души Полынным ветерком. Бреду одна В степи под Старым Крымом В те Богом позабытые места, Где над тобой давно неумолимо Гранитная захлопнута плита. Твоя душа! Я не встречала выше. Но не желала прилетать она, Пока с Бездушьем Под одною крышей Я прозябать была осуждена. Страданьем Я очистилась от скверны — Едва-едва на то хватило сил… И ты, Сквозь ад прошедшую, Наверно, И пожалел, и понял, и простил. Лишь потому Душа твоя коснулась Моей души Полынным ветерком… Холмов-курганов грустная сутулость. Тоска предзимья. В горле горький ком… 19 Старый Крым — Последняя обитель. Черный камень — Все, как в страшном сне. Не судите, люди, не судите — Здесь лежать Положено и мне. Не корите, Что судьбу другому Я, от слез ослепнув, отдала. Это было — Головою в омут… Совести гремят колокола. Не судите, люди. Скоро, скоро, В крымский дождик Или в крымский зной Мне переселяться В мертвый город… Черный камень, Камень ледяной! 1979–1987