Шрифт:
И вот этому чуду в перьях Родина доверила везти по небу маршала Советского Союза. И глядите — неплохо везет, растуды его туды!
Пилоты суеверны, но Тяпа без малейшего страха уселся в свежеотмытую после Матвиенко кабину. Самолет новенький, с переговорным устройством, движок тянет отлично — даже останься Тяпа при своем хвосте, ему бы подсунули именно такую машину для перевозки высокого гостя, и нечего тут рассусоливать. Наоборот — надо быть достойным памяти друга. Жалко Матвиенко, без него тоскливо, он был взрослый, мудрый, большой и добрый, лучше всех играл в футбол, чудесно пел и талантливо рисовал. И душа болит за штурмана Чекалова по прозвищу Валерий Павлович, который тоже взрослый, большой и очень рассудительный, а теперь как подменили: сидит и плачет. Но что поделаешь, это война. И надо дальше воевать, тогда она поскорее кончится. От винта!
…И только в небе Тяпа понял, какую нынче сморозил глупость, весь такой деловой, опытный и расчетливый. Он согласился везти маршала очень и очень зря, надо было отбрыкиваться всеми лапами. Падать наземь и пускать слюни. А ведь Клёпа советовал! Но, видать, после отвала хвоста случился у Тяпы временный заворот кишок в голове — приступ нездорового возбуждения, когда сам черт тебе не брат. А сейчас, встав на курс, Тяпа принялся зевать во всю пасть. Так и стукнуться недолго, особенно если «идешь пониже, как можно ниже». Зевоту он подавил, уселся ровненько и приказал себе не расслабляться. Эй, дважды пилот Советского Союза, тебе предстоит очень трудная дорога, потому что ты плохо себя чувствуешь. Дорога недолгая, но тебя потряхивает и как бы даже не подташнивает. Распсиховался? А ты держись, лейтенант.
До линии фронта полсотни километров — мало ли чего сюда залетит, а здесь ты раскорячился во все небо на маленьком, но гордом бомбардировщике, вооруженном опупительным и зубодробительным пулеметом «ШКАС» под управлением маршала Советского Союза. Значит, давай, лейтенант, еще пониже — и гляди под ноги, и вращай черепом на все двадцать четыре часа.
И не трясись, пожалуйста.
Тут оно и залетело.
— Лейтенант, это наш?.. — спросил маршал.
— Конечно наш.
Со стороны линии фронта летел такой же «У-2», почти наперерез, тоже низенько-низенько. Должен проскочить метров за триста прямо по курсу. Тяпа заметил его сильно позже, чем следовало: стыдно, позорно расслабился.
— А куда он? В той стороне чей аэродром? Кто там у нас?
— Сейчас доложу вам, товарищ маршал, — сказал Тяпа, вызывая перед мысленным взором карту. — Сейча-ас…
Он знал, что аэродрома там нет. В той стороне Тяпа не помнил вообще ничего достойного внимания. Ну, рокада с вялым движением, несколько деревушек, леса да болота. Никаких значимых объектов… И куда намылился «У-2»? Что-то там должно быть! Тяпе стало на секунду дурно. Он испугался. Впервые в жизни его молодая цепкая память засбоила, да еще как! Это все очень плохо. Не надо было никуда лететь сегодня. Он перепсиховал, он опасен для пассажира и для себя… Спокойно, пилот, спокойно! Дыши носом! Тяпа прищурился, вглядываясь вперед и вправо до рези в глазах, надеясь увидеть опознавательные знаки.
На борту чужого «У-2» проступило синее пятнышко. Тяпа аж подпрыгнул на сиденье. Это могла быть только она: синяя бабочка. Единственная в своем роде — вместо тринадцатого номера, потому что несчастливый.
— Овсей! — заорал Тяпа. — Это же наш Овсей! Живой! Дорогой ты мой, жи-во-ой!
И покачал крыльями: друг, я тебя узнал.
— Не тряси! — прикрикнул маршал.
«Бабочка» покачнулась в ответ. И чуть-чуть довернула, чтобы пройти ближе.
— Это Овсеенко из нашего звена! Он не вернулся с ночного!
— Давно не вернулся?
— На той неделе… Глядите: бабочка на борту! Это он!
Опознавательный знак мог уже разглядеть кто угодно, тринадцатый был почти перед носом. И если зрение не подводило Тяпу, как подвела только что память, из задней кабины некто пялился на него в бинокль. Странно.
— И куда он собрался, твой приятель? Я смотрю по карте, там нет аэродрома.
— Он тянет по прямой на остатках бензина. Заберется подальше и сядет!
«Вообще, ерунда выходит, — подумал Тяпа. — Ладно, Овсей тянет черт знает куда, так еще и сильно не оттуда. Ведь мы успели перебазироваться, сместились по фронту и вдоль фронта. Если Овсей садился на вынужденную, сумел там каким-то чудом спрятаться, отсидеться, починиться и все такое прочее, ему бы лететь назад километров на тридцать севернее. Или он взял на юг, чтобы обойти немецкие зенитки, нашел дырку, где их нет? Ну и?.. Обошел, а над нашей территорией вдруг заблудил? Не смешите, Овсей карту знает как свои пять. Он должен лететь ночью, на ближайший известный ему аэродром подскока. И главное — ночью! А сейчас до темноты верных полтора часа!»
И пока Тяпа это все додумывал, со скидкой на свою нынешнюю перепсихованность, на удачу Овсеенко, у которого не зря бабочка вместо номера, и так далее, маршал Жуков сделал свои выводы о происходящем. И очень спокойно произнес:
— Лейтенант. Ты идиот.
А потом в задней кабине тринадцатого резко крутанулся пулеметный ствол и плюнул ярким пламенем.
Все, что Тяпа успел — немыслимым образом кувыркнуть машину, чего нельзя делать в такой опасной близости от земли. Но если ты идиот и очень жить хочется, то можно.
А ему уже пришло в двигатель, и давление масла упало на ноль.
Потому что кончилась везуха, исчерпалась напрочь.
Когда идешь на вынужденную в чистом поле, а посреди него растет одинокий телеграфный столб, он — твой, это скажет любой пилот. Здесь стояла одинокая сосна, и Тяпа в нее воткнулся с ювелирной точностью. Спасибо хоть, на самом конце пробега — самолет только немного довернуло, и это даже было хорошо: обоих кинуло на борт кабины и никому не отдавило яйца ручкой.