Вступление немецких войск в Рейнскую область произошло в момент, когда кризис в Эфиопии еще не был погашен. Вопреки рекомендациям своих советников, Гитлер послал несколько отрядов вермахта в демилитаризованную зону, заверив военачальников, что войска отойдут назад, если французская армия ответит на это нарушение Локарнского соглашения. Правительству Сарро предстояли через несколько недель всеобщие парламентские выборы; военный министр генерал Морен утверждал, что вмешательству французской армии в Рейнской области должна предшествовать мобилизация. Редко руководители державы, которая еще хочет быть великой, имели подобный случай повлиять на судьбу своей родины и всего мира. Гитлер восстановил воинскую повинность в 1935 году; с тех пор едва прошел год, и преобразование немногочисленных элитных войск в национальную армию еще не могло зайти достаточно далеко, чтобы ее генеральный штаб решился помериться с нами силами. Конечно, Рейнская область была немецкой территорией, и Гитлер снова ссылался на принцип недискриминации, который экс-победители в войне уже не осмеливались опровергать, однако вторжение в Рейнскую область представляло собой нарушение договора, добровольно подписанного Германией. Демилитаризация Рейнской области не лишала рейх провинции, а жителей — свободы, но являлась единственно возможной предосторожностью против замыслов, о которых германский канцлер объявил еще до того, как пришел к власти.

Какой же была реакция интеллигентов? Через день или два после перемещения немецких войск я встретил Леона Брюнсвика в нижнем конце бульвара Сен-Мишель. Мы заговорили о происходящих событиях. «На этот раз, — сказал он мне, — британцы, к счастью, стараются нас успокоить». (Министр иностранных дел П. Фланден находился в тот момент в Лондоне.) Я попытался как можно лучше объяснить ему значение ремилитаризации Рейнской области, крах нашей системы альянсов, нашу неспособность прийти отныне на помощь Чехословакии и Польше, противоречие между нашим военным механизмом, рассчитанным на оборону, и нашими союзническими обязательствами (это противоречие мы с друзьями часто обсуждали). Леон Брюнсвик выслушал меня, наполовину убежденный, и заключил, трезво и иронично по отношению к самому себе: «Хорошо, что мои мнения в политике остаются без последствий». Лет через тридцать, во время защиты диссертации Жюльена Фр енда, Жан Ипполит заметил то же самое о себе. Размышлять о политике легко, но при одном условии: понять ее правила и подчиняться им. Я согласен с тем, что мыслители оставляют другим неблагодарную задачу осмыслять эту деятельность, но они редко смиряются с этим воздержанием.

Лучшего ли интеллектуального качества была реакция признанных рупоров интеллигенции? Статья Э. Берля в «Марианне» («Marianne») от 11 марта не была лишена здравого смысла. Озаглавленная «Диктаторы и крючкотворы» («Dictateurs et proc'eduriers»), она показывала контраст между Гитлером, двигавшим вперед свои пешки, и Францией, которая занималась только вопросами процедуры. «Господин Гитлер продвигает свои войска к нашей границе и предлагает нам мир. Мы также должны предложить мир, увеличить численность войск и обратиться за помощью к странам, которые нам ее обещали. Худшее, что можно сделать, — это все сильнее подогревать немецкую воинственность, противопоставляя ей все менее глубокие окопы».

Самый продуманный, представительный и вместе с тем самый удручающий документ исходил из Комитета бдительности интеллигентов-антифашистовво главе с Риве, Ланжевеном и Аленом. Я не стану утомлять читателя воспроизведением всего текста. Он начинался следующим утверждением: «Односторонняя денонсация Локарнского договора, какие бы аргументы ни приводились для ее оправдания, политически, юридически и морально неприемлема». Немного ниже: «Нынешний конфликт — это не конфликт между Германией и Францией, но между Германией, с одной стороны, и всеми державами, подписавшими договор в Локарно, и Лигой Наций — с другой». Между пунктом 1 и пунктом 7 заявление напоминало об «особой и тяжелой ответственности, которая лежит на нескольких наших правительствах за ход событий, приведший к нынешней ситуации»; призывало Францию «самым решительным образом порвать с долгой традицией рутины и ошибок, из которых самой губительной была оккупация Рурского бассейна». Какое же выводилось из всего этого заключение? «Единственным решением, почетным для всех и действенным для сохранения мира, является возвращение Германии в Лигу Наций на основе абсолютного равенства в правах и обязанностях…» Далее, в пункте 9, находим следующее уточнение, учитывающее требования коммунистической партии: «…Если демократическая Франция, преодолев глубокое отвращение к гитлеровскому режиму, согласится, ради высших интересов сохранения мира, вести переговоры в рамках Лиги Наций с Третьим рейхом, она не может признать за последним право выступать поборником западной цивилизации и отвергать всякий контакт с СССР, членом Лиги Наций».

Этот манифест, хорошо написанный, аргументированный и, по словам Жана Геенно, «достойный восхищения», трагически иллюстрирует наивность интеллигентов-антифашистов перед лицом событий.

7 марта 1936 года французское правительство должно было сказать «да» или «нет», действовать или смириться: все прочее было words, words, words [77] . «Возвращение Германии в Лигу Наций» — не более чем пустословие. Ум работал вхолостую, с единственной неосознанной целью — замаскировать отречение. В большинстве министерских канцелярий за пределами Франции понимали значение события. Насколько я помню, польское правительство сообщило, что готово ввести свои войска в Германию, если наши войдут в Рейнскую область. Левые интеллигенты не понимали или не хотели понимать. Достаточно перечитать статью Жана Геенно в «Марианне» от 13 марта: «Когда прошла минута первой тревоги, страна снова обрела свою мудрость… Благодаря такому заявлению [Комитета бдительности] из самой этой тревоги, из этих безумств [Гитлера], из этих насильственных действий может наконец родиться мир, истинный мир, „Европа“, если Франция найдет наконец людей, способных говорить действительно от ее имени, если Франция этого захочет». Франция без сопротивления потеряла единственную гарантию мира, за которую заплатили своей жизнью 1 300 000 ее детей; а интеллектуалы восхваляли народ, через неделю после «тревоги» снова обретший свою «мудрость».

Пожалуй, стоит процитировать Леона Блюма, чье мужество и моральную высоту я не отрицаю, но чье ослепление скрывают его биографы или, вернее, агиографы. Вот что он писал в газете «Попюлер» («Populaire») от 7 апреля: «Буквальный текст Локарнского договора не оставляет места сомнениям. Военная оккупация Рейнской области прямо уподобляется там неспровоцированной агрессии и захвату национальной территории. Таким образом, французское правительство имело бы полное право отнестись к переходу Рейна рейхсвером как к очевидному насильственному действию, военной акции и даже, повторяю, захвату территории. Оно этого не сделало. Не думаю, что оно хоть на миг склонялось к этой мысли [78] , и мне неизвестно, чтобы хоть одна политическая партия, хоть один орган, ответственный за общественное мнение, упрекнули его за то, что оно этого не сделало. Вместо того чтобы вернуть паспорта германскому послу, объявить мобилизацию, потребовать от держав-гарантов немедленного исполнения бесспорных военных обязательств, оно обратилось в Лигу Наций. Ни французское правительство, ни французское общественное мнение не колебались между прямым урегулированием силой оружия и процедурой мирного урегулирования при деятельном международном посредничестве. Безусловно, это знак времени. Это доказательство огромных перемен, в которых социализм сыграл свою роль, чем он гордится». Осознал ли когда-нибудь Леон Блюм свои заблуждения, ошибки, совершенные государственным деятелем, который приносит в жертву своим иллюзиям интересы и даже безопасность страны, который путает отречение со знаком нового мира? Оказавшись в тюрьме после поражения, он в 1941 году сделал полупризнание: «Будучи миролюбивой по существу, Франция хотела верить в возможность „мирного сосуществования“ между демократиями Европы и возникшей воинственной автократией. Ради этой возможности она приносила все большие жертвы, единственным результатом которых стали ослабление ее престижа в мире, подрыв единства внутри страны и, как следствие этого, рост опасности».

Среди тех, кто якобы немедленно понял значение 7 марта 1936 года, называли, как я не раз слышал, Шарля Морраса и «Аксьон франсез» 103а ; чтение номеров, вышедших непосредственно после ввода немецких войск в Рейнскую область, доказывает противоположное. Газета продолжала протестовать против применения санкций к Италии и против ратификации франко-советского договора 104 . Так, в номере от 8-го числа мы находим призыв к французам под заголовком «Пойдете ли вы против истины?»: «Речь идет о том, чтобы выступить против союзной Италии, вмешавшись в дело, которое нас не касается. Речь идет о том, чтобы утолить жажду мести масонских лож ненавистному для них фашизму, послужить интересам Англии и повиноваться Советам, которым нужна эта война для разжигания мировой революции. Ради этого коммунисты, социалисты и радикалы согласны, чтобы Франция подверглась любому риску… Они только что проголосовали за франко-советский договор, ставящий мир в зависимость от московских интересов и ссор. Восьми дней оказалось достаточно, чтобы мы увидели первый и тяжкий результат: Гитлер разорвал в клочки Локарнский договор вместе с последними статьями Версальского договора, Рейнская область ремилитаризована, и немецкие войска стоят на наших границах».

И «Аксьон франсез», и левые газеты «защищали дело мира»: первая — от санкций по отношению к Италии, за которые проголосовала Лига Наций, последние — от возможного военного ответа на нарушение Локарнского договора. Читая газетную полемику, восстанавливаешь в памяти атмосферу тех проклятых лет. Лондонское правительство, под давлением общественного мнения, впервые принимает всерьез доктрину коллективной безопасности и собирается применить ее против Италии, ввязавшейся в колониальное предприятие в тот момент, когда колониальная эра близится к концу и растет германское могущество. Франция не поддерживает Лондон. Когда Гитлер разрывает Локарнский договор, добровольно подписанный рейхом, и одним ударом разрушает европейское равновесие, британцы платят французам той же монетой: на ремилитаризацию Рейнской области они не отвечают ни военными мерами, ни экономическими санкциями. Они объявляют о своей незаинтересованности во французских альянсах в Центральной и Восточной Европе, а три года спустя вступают в войну, чтобы прийти на помощь Польше, которую после 7 марта 1936 года западные демократии уже не могут защищать. Британская дипломатия заслуживает не большего снисхождения, чем французская.