И только бездетные Зуттеры дольше других засиделись в своем жилище; правда, теперь Зуттер остался один. У крайнего дома, граничившего с зеленым лугом, на котором пасся скот расположенного неподалеку образцового крестьянского хозяйства, были свои преимущества — в данный момент то, что Зуттеру и Фрицу, чтобы попасть в сад, не пришлось делать крюк в полкилометра. Тропинка мимо кустов и водостока шла вдоль внешней стены дома. Стена, уже без окон, с трещинами в запущенном бетоне, продолжалась и за домом, огораживая шестигранник сада.

Мужчины молчали, Зуттер шел впереди, и было заметно, что ходьба все еще дается ему с трудом. Всего несколько шагов в сторону от «Шмелей» — и ты оказывался в настоящих зарослях, правда, в пору, когда барбарис, кизил, калина и терн покрывались зеленой листвой. Теперь же сквозь решетку ветвей с набухшими почками, кое-где уже выкинувшими белые соцветия различных оттенков, виднелся луг и за ним полоса коричневой, залитой солнцем пашни.

После этой прогулки друзья вошли на участок Зуттера с заднего хода; им оставалось пройти еще несколько шагов по внутреннему коридору без крыши (идея Шлагинхауфа) до покрытой черным шифером террасы. Она располагалась под застекленным верхним этажом, претензии которого походить на мастерскую художника вряд ли можно было принимать всерьез, так как его окна выходили на солнечную сторону. Зато этот этаж как нельзя лучше годился для зимнего сада, и именно с такой целью Зуттер его и использовал. Мебель тут была жесткая, рассчитанная на любую погоду, и Зуттер не стал приглашать своего гостя присесть, пока не принес прохлаждающие напитки. Через брешь, устроенную архитектором в безветренном садике, уже проникали горячие солнечные лучи.

Зуттер вошел в дом, соблюдая необходимую осторожность, так как кошка стояла за стеклянной дверью, ожидая, что она хотя бы чуть-чуть приоткроется. Зуттер прикрыл щель ногой, взял извивавшуюся кошку за загривок и отнес ее в ванную — единственное запиравшееся помещение. Ее протестующие вопли были слышны во всем доме.

Зуттер разлил светлое, как вода, шипящее вино, любимый напиток Руфи, который делали в близлежащей озерной местности, и поднял свой стакан.

— Твое здоровье, — сказал Фриц. — ОЭмиль, если б я знал…

— Я знаю, — произнес Зуттер, разглядывая наливавшуюся кровью царапину на тыльной стороне своей ладони.

На морщинистом лице Фрица снова появилось выражение едва сдерживаемого негодования.

— Скажи, пожалуйста, что ты знаешь? — спросил он.

— Вы бы навещали меня, спрашивали, не нужно ли мне чего, поговорили бы с врачами, а если надо, то и с полицией. Вы приносили бы мне цветы, книги, одежду и белье. И, конечно же, все это время присматривали бы за кошкой.

— Я, — со страдающей миной прервал его Фриц, — я делал бы все это, можешь не сомневаться. Но не мы.«Нас» больше нет. Моника ушла от меня.

— ОФриц, — сказал, не глядя на него, Зуттер, — в который уже раз.

— На этот раз окончательно, — загробным голосом произнес Фриц. — Мы расстались Она решила расстаться. Влюбилась, видите ли.

— Такое с вами уже случалось, — невозмутимо заметил Зуттер, избегая страдающего взгляда друга.

— Такое, да не такое. Так еще не было. Теперь она хочет жить.

— С кем?

— Она познакомилась с ним в Санкт-Вельтене, — в голосе Фрица была горечь.

— Ага, в Санкт-Вельтене. Там, куда вы послали Руфь, чтобы она познала себя. Нехорошее это место.

— Врач из Пирмазенса, — подтвердил Фриц. — Даже не разведен. У него две дочери. Подростки.

— Подожди, они скоро выгонят Монику.

— Наоборот, — сердито бросил Фриц. — Именно они не отпускают ее. Наконец-то у них есть кто-то, с кем можно общаться. Их мать наркоманка и алкоголичка. Моника у них уже целую неделю. Она там живет.В Пирмазенсе!

— А что говорят ваши дети?

— Алекс, как всегда, отмалчивается, а Беттина в восторге от поступка матери.

Он беспрерывно сглатывал, и тысячи морщинок придавали его лицу горестное выражение. «О, Фриц», — хотелось утешить его Зуттеру, но Фриц принял бы такое обращение к себе за насмешку. Он сам навязал себе это прозвище. Советчик по профессии и призванию, он каждый раз начинал свои утешительные тирады этим жалобным восклицанием: О, Эмиль. О, Руфь. И вот теперь: О, Моника. Но сейчас в утешении нуждался он сам, будучи абсолютно уверенным в том, что ему его не найти. Он был безутешен, и никакое напоминание о том, что в мире много куда больших страданий и горестных вещей, не могло ему помочь. Один из первых обитателей «Шмелей», беспощадно-насмешливый художник, говорил за спиной Фрица, что он человек истинно ирландского происхождения, Сэмюэл Беккет в популярном издании.

— Я могу собирать вещички, Эмиль, — сказал он. — Церковные власти нанимали нас руководить центром как супружескую пару.Раз Моника ушла, договор утрачивает силу.

— Она вернется, — заверил Зуттер. — От тебя она еще может отдохнуть, в этом деле у вас большой опыт. Но от договора не откажется.

— А разве брак — не договор? — спросил Фриц, и глаза его снова загорелись: в них была глубокая укоризна. — И что значит: она может отдохнуть от меня? Что ты хотел этим сказать?