После испуга, вызванного телефонным звонком, присутствие кошки было ему утешением, даже комната не выглядела такой уж пустынной. Внешний мир отодвинулся куда-то на задний план. Снаружи холодало. По радио — он слушал только последние известия, словно они имели к нему хоть какое-то отношение, — объявили, что ночью будет мороз, так что кошка могла и не просыпаться. Неуютную кожу она предпочитала любым мягким подушкам. Она любит спать там, где люди чувствуют себя не очень уютно, говорила Руфь, когда кошка устраивалась на ее опухшем животе. На колени к Зуттеру она садилась только на минутку, а сам Зуттер предпочитал кресло Руфи, обитое цветастой материей: здесь ему было хорошо. Здесь он чувствовал себя в безопасности, когда дом опустел.

Взбодрившись после телефонной атаки, он оглядел квартиру, которая как бы подобралась под его взглядом. Даже кошка ожила. Она встала на все четыре лапы и потянулась: сначала передними сделала котау, поклон на китайский манер, потом, вытянув задние, изобразила раненого льва. Узкая белая полоса на черном фоне при этом распушилась и стала походить на какой-то символический рисунок. «Умей я прочитать то, что на нем изображено, — говорила Руфь, — я бы не боялась больше никакой боли».

Кошка заглянула ему в лицо своими окаймленными желтизной зрачками и зевнула. В разинутой пасти недоставало правого клыка. Должно быть, его кто-то выбил, когда она пропадала целую неделю. Когда-то эта кошка была котом, но они кастрировали его — для его же собственной безопасности. С тех пор они обе — и Руфь, и кошка — сильно изменились. Обе стали совсем домашними, хотя и не по своей воле. Кошка пережила свою хозяйку. Зуттера она сторонилась, даже когда была голодна.

— Давай, кошка, я тебя покормлю, — сказал он. — Извини за этот звонок. Думаю, он больше не повторится.

Звонок повторился на следующий день, и когда Зуттер взглянул на часы, на них было 23.17. На сей раз он не стал терять время на раздражение и в два прыжка был у аппарата. Но едва он прикоснулся к трубке, как телефон умолк.

На следующий день, прослушав в одиннадцать вечера последние известия, он стоял на кухне у телефона и посматривал на циферблат наручных часов, которые он сверил с абсолютно точным ходом настенных в комнате. 23.17. Тишина. Он подождал еще три минуты, готовый мгновенно поднять трубку. Никого.

— Ну и ладно, — громко сказал он, — парень отказался от своей затеи. Дважды в одно и то же время: вероятно, просто игра случая.

На следующий вечер — он как раз начал читать новый детектив — телефон зазвонил снова. В 23.17. Какой уж тут случай, подумал он. И решил про себя: пусть звонит, пока не надоест.

В 23.19 телефон все еще звонил.

Он сосчитал звонки. После тридцать седьмого телефон замолчал — на десять секунд. Потом зазвонил снова. Зуттер встал. Чтобы звонки прекратились, надо было дойти до кухни. И они прекратились, едва он дошел до порога.

С этого вечера в доме появилось нечто живое. И вскоре он понял, что с этим можно экспериментировать. Если в девять минут двенадцатого он выходил из квартиры в сад, чтобы послушать шум ветра и шорох быстро опадающей листвы, телефон не звонил ни в семнадцать минут двенадцатого, ни позже, когда он, продрогший и промокший, снова входил в дом.

Видимо, звонивший наблюдал за Зуттером, и наблюдал с очень близкого расстояния. Где-то был человек, который всегда в одно и то же время, ночью, следил за Зуттером. Может, какой-нибудь взломщик хотел точно знать, когда его не бывает дома? Но он — кем бы он ни был — похоже, интересовался скорее присутствием Зуттера, более того, заигрывал с этим присутствием. Если это форма террора, то с какой целью?

Без сомнения, звонивший добился своего: Зуттера стало возмущать нарушение привычного порядка, и теперь он думал только об этом. Может, ключ к загадке следует искать именно здесь? Может, у него был странный благожелатель, навязавший ему трудотерапию, в которой он отказал своим знакомым? Зуттер принялся перебирать в мыслях всех знакомых. «А не устроить ли и им пробу на присутствие?» — подумал он. Спрашивать напрямик ему не хотелось. Еще подумают, что он совсем свихнулся или, хуже того, что ему надоело одиночество и он ищет помощи. И все это из-за какой-то дурацкой, в общем-то, помехи. Он представлял себе, что они посоветуют: почему бы тебе не установить определитель номера! И ловил себя на том, что этот совет для него неприемлем. Он и сам знал, что выследить телефонного террориста — проблема вполне разрешимая.

А может — почему бы и нет, — сам Зуттер уже настолько тронулся умом, что просто придумал все эти звонки. Возможно, они были порождением его патологического желания, не поддающегося контролю со стороны сознания: он хоть и остался один, но быть одиноким не хотел. Не хватало еще позвать к себе в дом свидетелей!

Да, их-то как раз и не хватало. Под предлогом просьбы, перед которой — он знал это — Фриц и Моника не могли устоять, он заманил их в «Шмели», избавив от «сеанса психодрамы». Их не надо было удерживать: они и так были слишком рады остаться, чтобы поведать ему о кризисе в своих отношениях. И они неверно поняли его, когда после одиннадцати он несколько раз посмотрел на часы: «Нет, вас это не касается, не спешите уходить». «Ты снова стал таким, каким был прежде, Эмиль!» — сказал Фриц, ближе к полуночи обнимая его на прощанье. Моника, все еще ничего не понимая, выдавила из себя дружескую улыбку. Телефон, однако, так и не зазвонил — ему не нужны были свидетели. Зуттер был рад, что не заговорил о звонках. Уж лучше поговорить о том, что случилось с другими, кто с кем расстался, кто с кем встретился.