Зуттер склонился над Ялукой, стащил с плеч ее платье и прикрыл им, как занавесью, ее нагое тело. Она выпрямилась, села на кровать и внимательно посмотрела на Зуттера. Его член все так же торчал из ширинки, а лицо было залито слезами.

— Я знаю, почему у тебя не получилось, — немного помолчав, сказала она.

— Почему?

— Потому что ты вспомнил Йорга. Ты не захотел меня взять так, как он. Первый раз. Это тебе помешало.

— Ну и мысли у тебя, — улыбнулся он.

Она мрачно окинула его взглядом.

— Может, я дурно пахну?

— Никогда еще мне не встречался такой приятный запах.

— Можешь поклясться?

— Клянусь.

— Что ты так долго делал в туалете?

— Хотел пописать — и не мог. Был слишком взволнован.

— А ты не врешь?

— Посмотри на меня. В таком состоянии пописать не сможет ни один мужчина.

— Я тоже хочу, — сказала она. — Пожалуйста, не слушай.

Она взяла нижнее белье и сумочку и скрылась в туалете.

Оттуда она вышла, уже наведя красоту. Ее губы были густо накрашены светлой помадой.

— Еще один поцелуй, — сказала она.

Он наклонился над ее лицом и коснулся своими сухими губами ее влажного рта.

— Еще раз как следует, — потребовала она, — для Лео.

Он взял ее за бедра и отодвинул от себя.

— Для Лео? Почему для Лео?

— Я пришла от нее.

— Не понял.

— Тогда прочти. У меня для тебя письмо.

Он не стал его брать, и она положила письмо на постель.

— Дурень, — сказала она. — Что ты на меня уставился? Ты же первым узнал об этом. И написал в газете.

— О чем?

— Я могу рассказать об этом только своими словами.

— Расскажи своими словами.

— О том, что она дала мне напрокат своего мужа. Он немного растревожил меня. Но любила я только одного человека, ты и об этом написал.

— Хельмута.

— Ты это почувствовал. Ты и Лео, больше никто.

— А теперь Лео дает мне тебя… напрокат? — недоверчиво спросил он.

— Не будь таким глупым теленком! — воскликнула она. — Прочти письмо. Но не сейчас! — Она обняла его за шею и прижала к себе. — Прочти завтра, когда к тебе вернется хорошее настроение, иначе будет жаль. — Она прижала руку к его губам. — Что с твоим коленом?

— А что с ним может быть?

— Вот видишь. Мы тебя вылечили.

— Действительно, — сказал Зуттер.

— Лео тебя обследует, у нее для тебя поручение. Будь умницей. И не надо быть таким серьезным! — засмеялась она и легонько ткнула его между ног, туда, где уже безвольно висело его мужское достоинство. — Я вернусь, и мы с тобой сделаем ребенка.

Она притянула его упирающуюся голову к себе и прошептала на ухо, в котором шипело и пощелкивало ее дыхание:

— Я хочу от тебя ребенка, ты еще молодой мужчина. Но, — отодвинулась она от него, — тебе придется закрыть коровник.

— Коровник, — озадаченно повторил он, слушая, как замирают в коридоре ее легкие шаги.

Когда Зуттер проснулся, комната плавала в сером полумраке. Болела и никак не хотела проясняться голова, но он все же понял: мгла за окнами никак не может быть вечерними сумерками. Значит, уже светает.

«О алая заря! Пора рассвета!» Но во сне он слышал совсем другой стих. Он остался у него в памяти: «Плывем мы в лодке, остров огибая». Не стерся и увиденный во сне ландшафт. Но стоявшая перед сомкнутыми веками картина утратила яркость и глубину, и тут же стала меняться фактура образа. Как и в самом начале сна, возникли горы с отливающими металлом кронами деревьев, похожих то ли на буки, то ли на липы, правда лишенные стволов; колеблемые порывами ветра, они вздымали свои кроны из черной воды в ясное, как днем, звездное небо. Потом кроны расплылись и стали походить на высушенные листья растений, Зуттер видел такие на щитах, рекламирующих табачные изделия. При этом он знал, что это листья из гербария, и он рассматривает их через лупу, плотно прижимая ее к листьям. Вот показались и полоски бумаги, скреплявшие листья, и Зуттер обнаружил, что у полосок зазубрины только с одной стороны. Это были краешки почтовых марок, его отец отделял их, чтобы использовать в качестве клеящего материала. Зуттер вспомнил, что недавно видел такие полоски и в коллекции старого Кинаста. Он хранил их в ломких на вид целлофановых пакетиках, в альбоме «Вся Швейцария».

Вдруг пожелтевшие листья стали превращаться в гербарий, который Зуттер завел себе в детстве. Засушенные растения были с этикетками, окаймленными синей полосой, точно такие мама наклеивала на банки со сваренным ею джемом. Во сне надписи были выполнены готическим шрифтом, но так сильно выцвели, что Зуттер ничего не мог разобрать. И все же он знал, что это были листья сассафраса. Зуттеру не доводилось бывать в Канаде, но он не сомневался: эти спрессованные дольчатые листья с толстыми прожилками могли принадлежать только канадскому сассафрасу.