Летописное известие о том, что Борис не встретил печенегов, можно понять двояко. Или князь вторгся в пределы Поля Незнаемого, ища печенегов, чтобы нанести им упреждающий удар, но не встретил врагов, откочевавших вглубь Степи, или же печенеги успели вторгнуться в русские пределы, но поспешно, до появления русских войск, ушли. В таком случае Борис даже не пересекал границы, и вестник, сообщивший о кончине Владимира, мог найти войска еще в движении против степняков. Тогда оказывается возможной еще одна версия событий: Борис прекратил преследование и двинулся назад, спеша занять Киев. Путь от Киева до южного рубежа Руси, проходившего по берегу реки Рось, составлял около 60 километров и укладывался в два дня{392}. Если известие о кончине отца было сразу отправлено из Киева и Борис тотчас двинулся назад, он явно успел бы вернуться в Киев за несколько дней до 24 июля. Похоже, весть о печальном событии запоздала. То ли Святополк отправил гонца не тотчас же, медля и выжидая, готовя убийство брата. То ли — если весть послал не Святополк, а его недруги, какие-то приверженцы Бориса, — гонец долго не мог покинуть город. А возможно, войска все-таки успели уйти довольно далеко от границы. Есть и иное объяснение: Борис не торопился занять Киев, вступив с братом в переговоры. Разные догадки по большей части не противоречат друг другу: и вестник мог выехать с запозданием, и Борис с войском мог уйти далеко, а назад в Киев не торопиться.

Реконструкция дальнейших событий, и прежде всего поведения Бориса, узнавшего о смерти отца, зависит от оценки древнерусских текстов, посвященных гибели святых братьев. Все источники свидетельствуют, что Борис отказался от борьбы за Киев с вокняжившимся Святополком, хотя имел для этого все возможности. Все источники свидетельствуют также, что Борис непротивленчески принял смерть. Исследователи, скептически относящиеся к этим известиям как к житийной идеализации, видящие в них всего лишь агиографические стереотипы, полагают, что Борис или пытался бороться за власть, но проиграл, или просто проявил нерешительность, или не имел сил для борьбы со Святополком. Что же до смерти, то Борис должен был оказать ожесточенное сопротивление убийцам. Основания для такого скепсиса, надо признать, имеются.

«Повесть временных лет» сообщает: «Святополк сел в Киеве по смерти отца своего, и созвал киевлян, и стал давать им дары. Они же брали, но сердце их не лежало к нему, потому что братья их были с Борисом. Когда Борис уже возвратился с войском назад, не найдя печенегов, пришла к нему весть: “Отец у тебя умер”. И плакался по отце горько, потому что любим был отцом больше всех, и остановился, дойдя до Альты (правый приток Трубежа, в черте нынешнего Переяслава-Хмельницкого, в дневном переходе к юго-западу от Киева. — А. Р.). Сказала же ему дружина отцовская: “Вот у тебя отцовская дружина и войско. Пойди, сядь в Киеве на отцовском столе”. Он же отвечал: “Не подниму руки на брата своего старшего: если и отец у меня умер, то пусть этот будет мне вместо отца”. Услышав это, воины разошлись от него. Борис же остался стоять с одними своими отроками (слугами, младшими дружинниками. — А. Р.)» {393} . Любовь и благоволение к Борису вверенного ему войска и киевлян как будто бы опровергаются последующими событиями: горожане приняли Святополка как своего князя — прельщенные ли щедрыми дарами или из давних симпатий, не столь важно [108] . Святополк не только смог укорениться в Киеве, но вел позднее за город многолетнюю войну с Ярославом Мудрым, причем киевляне, судя по всем свидетельствам, отнюдь не видели в нем узурпатора и преступника. Едва ли какое-либо значение имело вероятное происхождение Святополка от Ярополка и представление о его праве старшинства: даже если Ярополк некогда пользовался расположением киевлян, с тех пор как он был вероломно убит, прошло около тридцати пяти лет. Одни исследователи доверяют свидетельствам о любви киевлян к Борису {394} , другие убеждены или подозревают, что князь не был любим ими {395} . [109]

Войско под началом Бориса было весьма значительным. Нестор, обычно избегающий конкретики, в «Чтении о Борисе и Глебе» называет точное число воинов — «акы до 8 тысящь, вси же во оружии» {396} . Источник сведений агиографа, писавшего спустя много десятилетий после 1015 года, неизвестен. По предположительным подсчетам С.М. Соловьева, в более позднее время несколько княжеств, объединившись, могли выставить от 20 до 50 тысяч войска. Новгород, Ростовская земля с Белоозером, Муромская и Рязанская земли могли собрать вместе 50 тысяч. Великий Новгород мог выставить во второй половине XII века 20 тысяч. Войско Святослава в 960-х — начале 970-х годов в Болгарии насчитывало, по свидетельству византийского историка Льва Диакона, 60 тысяч [110] , {397} однако его поход был событием из ряда вон выходящим, и Святослав мобилизовал для него едва ли не все силы Руси. Позднее, по данным Новгородской Первой летописи, Ярослав Мудрый двинулся из Новгорода на Святополка к Киеву с войском (включая ополчение) в три тысячи воинов («Повесть временных лет» называет число в 40 тысяч, но оно менее достоверно) {398} . Войско Святополка и Болеслава, выступивших против Ярослава Мудрого и подошедших к русским границам 22 июля 1018 года, насчитывало, помимо поляков (их число неизвестно), 300 немецких рыцарей, 500 венгерских и 1000 печенегов {399} .

Скорее всего, войско, подчиненное Борису, было собрано Владимиром в 1014 году для войны со строптивым сыном, новгородским князем Ярославом, отказавшимся платить Киеву урочную дань. С таким войском Борис мог бы побороться за киевский златой стол. Но он или не смог сделать это, или не захотел. И здесь возможны различные версии событий. Вокняжения своего будущего убийцы в Киеве Борис, вероятно, не предусмотрел. Если он был объявлен преемником отца, а Святополк во время ухода войск из Киева находился в темнице, то Борис не ожидал его вмешательства в борьбу за престол. Если же Святополк, по соглашению с Владимиром, был освобожден из узилища, то Борис, возможно, не ожидал, что сводный брат нарушит условия договора. Но в обоих случаях у Бориса были основания для борьбы за власть [111] . Уступая Святополку, он следовал прежде всего религиозным нормам, заповеди братолюбия и послушания старшему, а не подчинялся праву старшинства: ведь если Борис считал старшинство неоспоримым основанием для вступления на киевский престол, он не согласился бы стать преемником отца. Если же Владимир не объявлял либо не успел объявить Бориса престолонаследником, Святополк взял власть вполне законно. И в этом случае Борис мог вступить с ним в борьбу. Но уже скорее как мятежник. Так или иначе, «было бы неверно видеть в действиях Бориса лишь проявление слабости или робости. Наверное, дело в ином. Борис, может быть, и готов был занять киевский престол — но лишь по прямому волеизъявлению Владимира или киевлян. Случилось иначе — и он не осмеливался вмешиваться в ход событий, ибо увидел в утверждении Святополка на престоле изъявление уже свершившейся Божьей воли» {400} .

Все источники свидетельствуют, что Бориса кто-то предупредил о намерении Святополка убить его. «Чтение…» объясняет отказ Бориса от борьбы, помимо нежелания противиться старшему брату, стремлением сохранить жизнь воинам: «Нет, братья мои, нет, отцы, не прогневайте так господина брата моего, иначе он на вас гонения начнет. Чем стольким душам, лучше мне одному умереть. Тем паче не смею противиться старшему брату, потому что тогда суда Божьего не избегну. Но молю вас, братия моя и отцы, вы идите по домам своим, я же пойду, паду к ногам брата моего, может, смилостивится надо мной, если меня увидит, не станет убивать»{401}.

Горесть и сокрушенные мысли Бориса, узнавшего о смерти отца и злом умысле Святополка, подробно переданы в его внутреннем монологе, написанном автором «Сказания об убиении Бориса и Глеба»: «Увы мне, свет очей моих, сияние и заря лица моего, узда юности моей, наставник неопытности моей! Увы мне, отец и господин мой! К кому прибегну, к кому обращу взор свой? Где еще найду такую мудрость и как обойдусь без наставлений разума твоего? Увы мне, увы мне! Как же ты зашло, солнце мое, а меня не было там! Был бы я там, то сам бы своими руками честное тело твое убрал и могиле предал. Но не нес я доблестное тело твое, не сподобился целовать прекрасные твои седины. О, блаженный, помяни меня в месте успокоения твоего! Сердце мое горит, душа мой разум смущает, и не знаю, к кому обратиться, кому поведать эту горькую печаль? Брату, которого я почитал как отца? Но тот, чувствую я, о мирской суете печется и убийство мое замышляет. Если он кровь мою прольет и на убийство мое решится, буду мучеником перед Господом моим. Не воспротивлюсь я, ибо написано: “Бог гордым противится, а смиренным дает благодать” [Иак. 4: 5; 1 Петр. 5: 5]. И в послании апостола сказано: “Кто говорит: 'Я люблю Бога', а брата своего ненавидит, тот лжец” [1 Иоанна, 4: 20]. И еще: “В любви нет страха, совершенная любовь изгоняет страх” [Там же, 4: 18]. Поэтому, что я скажу, что сделаю? Вот пойду к брату моему и скажу: “Будь мне отцом — ведь ты брат мой старший. Что повелишь мне, господин мой?”».

Этот фрагмент — не «протокол», не фиксация реального душевного состояния Бориса. Он принадлежит не святому, а составителю жития. И в серии цитат из Священного Писания отражено умонастроение книжника, а не мысли князя, идущего с войском на марше. Но в высшем — и главном — смысле этот текст, вероятно, достоверен. Если Борис истинно веровал и глубоко и участливо, всей полнотой сердца воспринял заповеди христианской веры, он должен был думать и чувствовать именно так. И вспоминать именно эти новозаветные речения. Борис размышляет: «Если пойду в дом отца своего, то многие люди станут уговаривать меня прогнать брата, как поступал, ради славы и княжения в мире этом, отец мой до святого крещения. А ведь все это преходяще и непрочно, как паутина. <…> Где скрою множество грехов своих? Что приобрели братья отца моего или отец мой? Где их жизнь и слава мира сего, и багряницы, и пиры, серебро и золото, вина и меды, яства обильные, и резвые кони, и хоромы изукрашенные и великие, и богатства многие, и дани и почести бесчисленные, и похвальба боярами своими? Всего этого будто и не было: всё с ним исчезло, и ни от чего нет подспорья — ни от богатства, ни от множества рабов, ни от славы мира сего. Так и Соломон, всё испытав, всё видев, всем овладев и всё собрав, говорил обо всем: “Суета сует — всё суета!” [Екклесиаст, 1: 2]. Спасение только в добрых делах, в истинной вере и в нелицемерной любви».