Дунаевский дом был недалеко. Когда во двор вбежал Сережа, Анна Михайловна стояла на крыльце.

— Кто тебя, Сережа? — встревожилась мать, взглянув на окаменевшее лицо сына.

Сережа подбежал к ней и зарылся лицом в колени:

— Они… Они.. Витю кончили…

— Витю? — побелев, переспросила Анна Михайловна. Она уже знала, что под городом идет бой.

— Зюзя… Жмай… Да рыжий Кузьма… Повесили Витю… Там, на горе…

— Батюшки! Мальчонку!

У нее подогнулись ноги. Опустилась на крыльцо и закрыла лицо руками. Сережа прижался к ней, и его худые плечи дрогнули и затряслись в беззвучных рыданиях…

Вечером к воротам дома Дунаевых подъехала телега. Зюзин постучал в окно, но никто не вышел открывать. Тогда он сам распахнул ворота, въехал во двор, огляделся и крикнул:

— Есть кто-нибудь? Эй, хозяева!

На крыльце показалась Анна Михайловна. Увидев Зюзина прислонилась к стене. С немым ужасом смотрела она на убийцу сына.

— Принимай, что ли, своего волчонка. Кончали его, — сказал Зюзин.

Анна Михайловна молчала.

— Да что мне — больше других надо, что ли? Заездили совсем! — злым голосом проговорил Зюзин и, подцепив край телеги костлявым плечом, приподнял его. Бугор сена пополз с телеги, с глухим стуком упал на землю. — Вот он, ваш. Что хотите, то и делайте.

Зюзин свирепо ударил лошадь кнутом, круто развернулся и выехал со двора. Словно окаменевшая не сводила глаз Анна Михайловна с оставшейся посреди двора груды сена. Ветер завернул его, откатил в сторону и открыл неподвижное тело Вити…

Прошла ночь, наступил день, снова ночь. Витя лежал на столе. Две тонких восковых свечи освещали заострившееся лицо.

Измученный пережитым Сережа спал на полатях. Анна Михайловна и учительница Алевтина Федоровна дремали у стены.

Перед рассветом неожиданно звякнуло кольцо калитки. Твердые шаги раздались в сенях. Открылась дверь, и в дом вошел Балтушис. Его трудно было узнать: кожаную куртку заменила рваная горняцкая роба, похудевшее лицо с воспаленными глазами густо обросло белесой щетиной бороды.

Тяжелыми шагами он прошел к столу и долго всматривался в лицо Вити. Потом нагнулся, тронул рукой по волосам, поцеловал в лоб. Оглянулся на женщин:

— Здравствуйте, моя хозяйка. Здравствуйте и вы, Аля, — кивнул он учительнице.

— Иван Карлыч, да зачем же вы? Поймают! — прошептала Алевтина Федоровна.

— Ничего, ничего. Я все видел кругом — никто не смотрит за домом. — Он подсел к женщинам. — Что происходит в Мисяже? Кто живой, кто мертвый?

— Плохо в Мисяже, Иван Карлыч! — ответила Алевтина Федоровна. — Стон стоит — хватают и казнят всех, кто подвернется под руку. Женщин еще не трогают — расправляются с мужчинами. Я решила перебраться к Анне Михайловне, ей трудно сейчас. Потом уйду куда-нибудь в горы… — Она помолчала и добавила нерешительно: — Может быть, Иван Карлыч…

— Хорошо. Мы пойдем вместе, — поняв, о чем она хочет просить, ответил Балтушис и повернулся к Анне Михайловне: — Хотите с нами, моя хозяйка?

Анна Михайловна покачала головой: куда ей уходить от Сережи, от дома? Она останется здесь, у родных могил мужа и сына… Витю поп Адаматский не разрешил хоронить на кладбище, дескать, помер неправедной смертью.

Анна Михайловна горько усмехнулась:

— Продала кое-какие пожитки, набрала попу денег. Позволил, долгогривый. Завтра будем хоронить…

Глухо, отрывисто звучат голоса в полутемной комнате.

— Вы-то как, Иван Карлыч? — спрашивает Алевтина Федоровна.

— Мы деремся, Аля…

Отряды отошли к разъезду Бурчуг и стоят сейчас там, отбиваясь от белых. Трудно, очень трудно — силы мятежников растут, враги лезут в каждой щели. Наверное, придется уходить дальше на запад, в Златогорье. Большевики мисяжского отряда послали Балтушиса узнать, что делается в городе, кто остался жив и на свободе. Теперь он сделал свои дела и идет обратно в Бурчуг. Разве он мог не зайти попрощаться со своим молодым другом!

— Жалко Вийтю. Он был нам как сын. Если бы знать!