И оттуда такая трескотня, как будто всё время пальба идёт из пулемётов, и только слышно: дзяв! дзяв! – бахает чем-то по железу.

Пошли туда, а там леса поставлены, вот как дом в пять этажей строят. Леса эти около судна нагорожены. А судно из ржавых листов, толщенных, и листы эти к железным рёбрам рабочие крепят. А по лесам на досках все мастеровые, на полках, как мухи. Мне сразу показалось, что все с пистолетами, только пистолеты на толстых верёвках. Теперь-то я знаю, что это воздушный молоток, и не на верёвке, а это трубка к нему идёт, и по ней сжатый воздух гонят от насоса. А в стволе воздухом работает самый молоток: мечется взад и вперёд, и если к чему ствол приставить, так бьёт шибко, дробно. А тогда мне показалось, что пистолеты.

По лесам сходни, переходы, напихано с яруса на ярус, а мы всё выше, выше лезем; кругом так гудит, в уши бьёт, прямо как тебе по голове кто барабанит. Перелезли на самое судно, на железную палубу. И всё железо, железо кругом. И такой грохот, что я думал – не может быть, чтобы это целый день, это, должно, только сейчас так расшумелись. Нельзя этого стука выдержать. Потом оказалось, что всё время так.

Подводят меня к железному столику, вроде тумбочки. Вижу, наверху уголь горит, а между ножками гармоникой мехи, и ручка сбоку. Мне этот, что привёл меня, показывает на ручку – дергай, значит. Я хотел спросить, что потом делать, и голоса своего не слышу; кричу – и как немой.

Такой грохот, аж стонет железо.

Смотрю, тут двое мальчиков стоят и чего-то греют. Закопчённые такие, чёрные. Толкают меня, чтоб я за ручку дёргал. Я начал дёргать, мехи заработали, уголь горит; они там что-то работают, а кругом такой гром – похоже, что не строят, а ломают со всей силы, и что вот-вот всё завалится, и я сам не знаю, на чём стою и куда в случае чего бежать.

А сам качаю, качаю.

Вдруг один мальчишка меня щипцами в плечо. Я ещё сильнее ручку дёргать, а он опять щипцами – это надо было, чтоб я полегче, а то уголь вон с горна улетает, – этот столик горном называется. Потом мальчишки вытащили щипцами из огня заклёпки – аж белые – и потащили куда-то. А я всё стараюсь.

Какой-то дядя проходил – как толкнёт меня в затылок: что-то показывает. Ничего не понять – грохот, звенит, бахает кругом. Я сильней качать. Он сорвал с меня картуз. Я за картузом – и пустил ручку. Он тогда показывает, чтоб потихоньку. Тут мальчишки снова толкают, тычут чем зря, а я ничего не понимаю. Даже слёзы. Ну, это я больше от дыма – очень едкий. Прямо хоть брось. Так я до обеда мучился.

Вдруг всё сразу замолкло, и тихо-тихо стало. Я даже испугался, не будет ли чего сейчас. А мальчишки мне кричат: «Через тебя пять заклёпок перепалили!»

Я тут первый раз услыхал, что у них голос есть. Все пошли вниз, и я за народом.

Мальчишки ко мне, кричат грубым голосом: «Ты заклёпки не перепаливай, дяденьке скажем, клепальщику, он тебя научит. У нас раз – и готово». И показывают мне дяденьку. Здоровый, страшный такой мне показался, в бороде.

В столовой все клепальщики отдельно сидят и через стол орут, как с того берега. От этой работы они все на ухо туги, и гам такой стоит, как будто драка идёт. А это просто обедают. И раньше чем соседу сказать, в плечо его – раз! Смотрю, мой сидит, всё лицо в гари, и ржа в бороде от железа. Глядит волком. Вынул бутылку, хотел пробку выбить, потом сразу трах горлышком об угол, отбил, выпил половину и соседу ткнул: пей!

А я поневоле около мальчишек держусь, один не найду дорогу на работу. Они говорят: «Идём, до гудка надо, чтоб горно развести». Дорогой они кричат: «У нас, знаешь, не в слесарной. У нас разговору нет. Один, – говорят, – тоже коники строил. Работали в самом дне, в клетке. Так клепальщик раз его по башке ручником – и готово. Так его там и бросили. А чего, – говорят, – на дурака смотреть!»

И все мальчишки курят и через каждое слово ругаются.

Когда я с работы домой пришёл, мамка мне говорит, а я ничего не слышу, как будто от соседей: еле-еле.

Потом, как стал я дальше в завод ходить, сам стал заклёпки греть. Это гвоздь такой, только толстый, и тупой, как обрубленный, и шляпка толстая.

Нагрею заклёпку, несу в щипцах дяденьке, кину – она по железной палубе покатится, он её подхватит щипцами и в дырку, что сквозь листы. Шляпку припрёт колом железным, здоровым, а с другой стороны клепальщик сейчас её, пока горячая, воздушным молотком, этим пистолетом, – трах, трах, тах, тах! – и сплющит; головку с той стороны сделает, и готово. Давай другую, и пошёл. Так листы скрепляют.

Я и курить и ругаться выучился и тоже стал всё срыву: трах, бах и долой. Дома мамка раз плакала. Я пришёл с работы, она мне скорей умыться, а вода здорово горяча была; я – хлоп! – таз перевернул. Сел за стол, как был: даёшь борща!.. Дала. Ничего. И не гудела. А если что говорить станет, сейчас шапку – и за ворота, а то завалюсь спать.

Раз стал форточку отпирать – нейдёт, разбухла, что ли? Я взял полено – раз! – и выставил. Онисим Андреевич заходил, посмотрел. «Клепальщик, – говорит, – натуральный». А я и рад.