И вот я прекрасно начала ездить. В Фигеросе я ушла от группы и в маленьком кафе в закоулочке познакомилась с совершенно роскошным колоритным художником, курившим сигару. Художник был лет шестидесяти пяти, загорелый и волосатый, с артистичной седой гривой. Необыкновенно красивый мужик. Он угостил меня вином, и как мы с ним разговаривали – непонятно, потому что я по-испански знала два слова, а он по-английски не знал и этого.

Там я купила маленькую фигурку Сальвадора Дали: она стоит у меня на рабочем столе и напоминает мне, что даже с такими невозможными мужчинами можно жить.

На обратной дороге мы заехали на винную фабрику, где я купила ягодное сладкое вино и хамон. От хамона я потихоньку отгрызала всю дорогу до отеля в автобусе, опять шел ливень, и мне было хорошо. Мне было странно думать, что Дали со своими усами существовал на самом деле: он так похож на любой персонаж своих рисунков. И это был второй день после приезда в Испанию. Оставалось пять.

На следующий день я поехала на электричке за шесть евро в Барселону и совершила набег на магазины. В Zara возле пляс де Каталонь сотня ополоумевших женщин под музыку срывали с полок одежду, бросали на пол, если не понравилось, и снова выбирали…

Я подумала, что лучше бы никогда ни один мужчина этого не видел, это было чем-то похоже на роддом: очень женское и совсем бесстыдное место. Во всей Европе стояла, как жара, грандиозная распродажа. Я вышла оттуда часа через два, купив маечек, джинсов, а также классное белое платье с аппетитным декольте. За девять евро.

Потом я ходила по Барселоне, ела фирменные испанские пончики, облитые розовой помадкой, шоколадом, в сахарной пудре… Пила кофе и в ус не дула. Вечером под привычным ливнем вернулась назад. Ах, да. Конечно, я честно смотрела какой-то дом Гауди, он был забавный и прекрасный, но я его плохо помню. До отъезда обратно оставалось четыре дня.

Утром следующего дня вдруг образовалась хорошая погода, и я пошла на море. Наконец-то! Я купила билетик на пароход и через час плыла куда-то на дальние пляжи, где, как мне сказали, есть красивые бухты и нет людей.

И вот на этом-то пароходе меня и торкнуло.

Я увидела супружескую пару, молодую и красивую, с тремя детьми. Он время от времени наклонялся и целовал ее в открытую шею. От них веяло счастьем, и здоровьем, и любовью.

Я просто взвыла, честное слово. Меня так давно никто не целовал, не признавался в любви, вообще – не любил! Я одна-одинешенька уже третий год, в самом расцвете, почему? Наверное, мне всю жизнь предстоит быть одной, вдруг, в конце концов, с моей шеей что-то не так?! И я чуть не плакала, и трогала себя за шею сзади, и смотрела в морскую даль мокрым взглядом. Ветер вышибал слезы. Я видела, что все вокруг парами, а я одна. Это отчаянно, остро чувствуется, когда вокруг море и солнце, и невозможно с головой уйти в работу, и всей кожей ощущаешь, что тебе только тридцать три, и ты еще легко можешь ходить без лифчика, потому что грудь молода и упруга.

Короче, я провалялась на этом дальнем пляже часа четыре, загорела и поплавала, людей было как сельди, и я старалась ни о чем не думать. Но когда я вернулась в Санта-Сусанну, и стемнело от нахлынувшего дождя, и я осталась в своем номере одна – вот тогда я сдалась и поревела. И поревев, сказала себе: «Ты сейчас нарядишься в свое новое белое платье, накрасишься и пойдешь выпьешь маленькую бутылочку красного вина за ужином. Нечего здесь валяться в темноте и одиночестве. А потом уже будешь реветь».

Я накрасилась и пошла.

Села за столик с француженкой, старой красивой женщиной с большим сапфировым перстнем на пальце. Она позавидовала моему аппетиту – сама ела только листик салата. Я мрачно ей поулыбалась, хотелось поскорее к себе в номер. Дама ушла. Я огляделась вокруг. Справа от меня за столиком сидел дядька с неопрятным рыжим хвостом, собранным в резинку. Напротив него – очкарик с треснутым мутным стеклом. Дальше – какой-то амбал с красными щеками. «Вот, – сказала я себе. – Поглядеть даже не на кого». И уткнулась в арбуз.

Через минуту я подняла голову и увидела, что вместо рыжего сидит мужчина моей мечты. Лет сорока на вид, внешности, знаете – моей любимой, типа Шона Коннори. Брюнет. С карими глазами и живым умным лицом. Он о чем-то разговаривал с очкариком, у него был приятный голос. Я уныло подумала – блин, он наверняка женат. И снова уткнулась в тарелку.

Когда я вновь подняла глаза, Шон Коннори сидел напротив меня, улыбался и явно собирался меня клеить. Как он оказался за моим столиком, я не поняла.

– Жиль, паризьен, – сказал он.

– Джулия, Москоу, – сказала я.

– Жюли? – переспросил Жиль. – Рюс?

И закричал на весь ресторан:

– Есть тут кто-нибудь, кто может переводить на русский?!

Кричал он по-французски, но я поняла.

До моего отъезда оставалось три дня.

Наверное, в этот вечер нам ворожили черти, потому что в ответ на его крик что-то сказали ему по-французски слева от меня, что вызвало у француза бурную радость. Тут же ко мне обратились по-русски: