Я сказал это заранее потому, что в дальнейшем собираюсь говорить вам, не уклоняясь ни от чего, без всякого стеснения. Если бы приехал какой — нибудь чужеземец и, еще не поддавшись вашей развращенности, столкнулся внезапно с тем, что происходит, разве не решил бы он, что мы обезумели и лишились рассудка? Ибо мы тщеславимся подвигами предков и считаем нужным превозносить город за тогдашние деяния, сами же поступаем не так, как они, а прямо противоположным образом. Предки наши постоянно воевали с варварами за эллинов, а мы сняли с места людей, добывавших себе средства к жизни в Азии, и повели их против эллинов [41] . Наши предки, освобождая эллинские города и оказывая им помощь, удостоились гегемонии: мы же, порабощая эллинов и делая обратное тому, что делали наши предки, возмущаемся, если нас не удостаивают таких же почестей, какие имели те. Мы настолько уступаем нашим предкам в действиях и образе мыслей, что в то время, как они ради спасения эллинов решились покинуть свою родину [42] и победили варваров, сражаясь на суше и на море, мы даже ради собственных интересов не хотим подвергаться опасности. Стремясь властвовать над всеми, мы не желаем участвовать в походах; затевая войну едва ли не против всего человечества [43] , мы сами ею не занимаемся, а поручаем людям, лишенным отечества, перебежчикам или таким, которые стеклись сюда из — за других преступлений. Стоит кому — либо предложить этим людям большую плату, как они последуют за ним против нас [44] . Тем не менее мы любим этих наемников даже больше, чем своих детей; если бы дети наши причинили кому — либо зло, мы не захотели бы нести за это ответственность; когда же нам собираются предъявить обвинения за грабежи, насилия и беззакония наемников, мы не только не возмущаемся, но даже радуемся, если услышим, что они совершили нечто подобное. Мы дошли до таких нелепостей, что, нуждаясь в самом необходимом, взялись содержать наемную армию, притесняем и облагаем данью своих собственных союзников, чтобы раздобыть жалованье для врагов всего рода человеческого. Мы намного хуже, чем наши предки, — и не только самые прославленные из них, но даже вызвавшие к себе ненависть: когда они принимали решение воевать против кого — либо, а на акрополе было полно серебра и золота, то считали нужным сами рисковать своей жизнью во исполнение решений; а мы. оказавшись в такой нужде и будучи столь многочисленны, пользуемся наемными войсками, подобно персидскому царю. Когда в те дни снаряжали триеры, матросов набирали из ксенов и рабов, а граждан отправляли в качестве гоплитов. а теперь мы в качестве гоплитов используем ксенов, а граждан вынуждаем быть гребцами, и когда происходит высадка на вражескую землю, люди, претендующие на владычество над эллинами, сходят на берег, неся подушки для гребцов, а люди, о моральных качествах которых я только что говорил, с оружием в руках идут в бой.

Все же, если бы можно было увидеть, что сам наш город хорошо управляется, появилась бы уверенность и за все остальное. Но кто бы мог сдержать негодование именно по этому поводу? Мы утверждаем, что мы коренные жители, что наш город основан раньше других, и нам следовало быть для всех примером хорошего и налаженного политического устройства. Между тем управляется наше государство хуже, и в нем больше беспорядка, чем в недавно основанных городах. Мы гордимся и чванимся тем, что мы лучшего происхождения, нежели другие, но мы легче разрешаем желающим приобщиться к этой знатности, чем трибаллы и луканы — к своему низкому происхождению [45] . Мы установили многочисленные законы, но очень мало считаемся с ними. Я приведу один пример, из которого вам станет ясно и остальное: у нас положена смертная казнь тому, кто будет уличен в подкупе; однако мы явно повинных в этом людей избираем стратегами и поручаем руководство важнейшими государственными делами человеку, который сумел развратить наибольшее число граждан [46] . Мы оберегаем наше политическое устройство не меньше, чем безопасность государства в целом, и в то же время, хоть и знаем, что демократия в периоды мира и спокойствия усиливалась и упрочивалась, а во время войны уже дважды была свергнута [47] , тем не менее враждебно относимся к сторонникам мира, подозревая их в приверженности к олигархии; зато мы благожелательны к зачинщикам войны, полагая, что они пекутся о демократии. Будучи столь искушенными в речах и в политике, мы, однако, действуем гак безрассудно, что по — разному решаем одни и те же вопросы в один и тот же день. То, что мы осуждаем до того, как приходим в народное собрание, за это мы голосуем, когда собираемся там, а немного времени спустя, когда уходим оттуда, снова порицаем принятые решения. Претендуя на то, что мы мудрейшие из ЭЛЛИНОВ, МЫ избираем себе таких советников, каких нельзя не презирать, и поручаем руководство общественным достоянием тем самым людям, которым никто не доверил бы никакого частного дела. А ужаснее всего то, что людей, которые с полным основанием могут быть признаны негоднейшими из граждан, мы считаем самыми верными хранителями нашего политического строя. В то время как метеков мы оцениваем по тому, каких они себе изберут простатов, сами мы не думаем, что о нас будут судить по нашим руководителям [48] . Мы очень сильно отличаемся от наших предков, которые ставили руководителями государства и избирали стратегами одних и тех же людей, ибо полагали, что человек, способный дать наилучший совет с трибуны, примет наилучшее решение и когда будет предоставлен самому себе; мы же поступаем как раз наоборот: тех людей, чьими советами мы пользуемся по важнейшим вопросам, мы не считаем возможным выбирать стратегами, словно не доверяя их способностям. А в поход с неограниченными полномочиями [49] мы отправляем таких людей, с которыми никто не стал бы советоваться ни о частных, ни о государственных делах, как будто бы они там станут умнее и легче рассудят общеэллинские дела, чем те, которые разрешаются здесь. Я имею в виду не всех наших деятелей, а только тех, кто повинен в том, о чем говорится. Мне не хватило бы оставшейся части дня, если бы я попытался перечислить все ошибки, допущенные в наших государственных делах.

Кто — либо из тех, к кому в первую очередь относятся мои упреки, разгневавшись, спросит, может быть: «Если мы и впрямь имеем столь дурных советников, то почему же мы остаемся невредимыми и не уступаем в могуществе никакому другому городу?» Я на это ответил бы, что мы имеем противников, которые нисколько не благоразумнее нас. Так, если бы фиванцы после сражения, в котором они одержали победу над лакедемонянами [50] , освободили Пелопоннес, дали автономию остальным эллинам и соблюдали бы мир, а мы продолжали бы поступать несправедливо, тогда не пришлось бы этому человеку задать свой вопрос, и мы бы поняли, насколько соблюдать умеренность лучше, чем вмешиваться в чужие дела. Теперь же сложилась такая обстановка, что фиванцы спасают нас, а мы — их, они доставляют нам союзников, а мы — им. Поэтому, если рассуждать здраво, мы и фиванцы должны были бы давать друг другу деньги на народные собрания: ведь кто из нас чаще будет собираться, тот обеспечит лучшее положение своему противнику. Необходимо, чтобы люди даже мало — мальски здравомыслящие свои надежды на спасение возлагали не на ошибки наших врагов, а на собственные действия и собственный разум. Ибо тому благу, которое достается нам благодаря их неразумию, случай может положить конец или принести изменения. То же благо, которого мы добились благодаря самим себе, будет прочным и более продолжительным.

Итак, тем, кто упрекает нас без оснований, возразить нетрудно. Но если кто — либо из настроенных более благожелательно, подойдя ко мне, согласится с тем, что я говорю правду и справедливо порицаю за происходящее, но скажет, что люди, призывающие к благоразумию, должны не только обвинять за содеянное, но и советовать, от чего воздерживаться и к чему стремиться для того, чтобы прекратились неправильные решения и действия, — вот на такую речь мне было бы трудно дать ответ; трудно не в том смысле, чтобы мой ответ был правдивым и полезным, а в том, чтобы он понравился вам. Тем не менее, поскольку уж я решился говорить без утайки, то мне следует, не колеблясь, высказаться и по этому вопросу.

Я несколько раньше говорил уже о том, чем должны обладать люди для того, чтобы благоденствовать, а именно — благочестием, рассудительностью, справедливостью и прочими добродетелями. А о том, как нам в кратчайший срок научиться этим добродетелям, я скажу сейчас правду, хотя она, вероятно, покажется слушателям странной и сильно отличающейся от общепринятого взгляда. Ибо я полагаю, что мы будем жить в лучшем государстве и сами станем лучшими и преуспеем во всех делах, если перестанем стремиться к владычеству на море. Это владычество привело нас к нынешним неполадкам, уничтожило тот демократический строй [51] , при котором наши предки были счастливейшими из эллинов, оно — причина всех бед, которые мы претерпеваем сами и доставляем другим эллинам. Хорошо понимаю, как трудно человеку, порицающему столь желанное для всех и ставшее предметом борьбы могущество, ожидать терпеливого отношения к своим словам. Тем не менее, поскольку вы уже выдержали и другие мои речи, хоть и правдивые, но неприятные, я прошу вас принять и эту и не счесть меня таким безумцем, который решился бы выступить перед вами со столь необычной постановкой вопросов, если бы не имел, что сказать вам правильного по этому поводу. Напротив, я думаю сделать очевидным для всех, что мы жаждем владычества несправедливого, недостижимого и не способного принести нам пользу.

Что оно несправедливо, я могу показать вам на основании того, что узнал от вас самих. Ведь когда лакедемоняне обладали этим могуществом [52] , каких только слов мы не расточали, обвиняя их господство, доказывая, что по справедливости эллины должны быть автономными? Какие из значительных городов мы не призывали к участию в созданном для этой цели военном союзе? Сколько посольств отправили к великому царю [53] , чтобы внушить ему, что несправедливо и вредно, чтобы один город властвовал над эллинами? И перестали мы воевать и подвергаться опасности на суше и на море не прежде, чем лакедемоняне согласились заключить договор об автономии [54] . Тогда, оказывается, мы считали несправедливым, чтобы более сильные властвовали над более слабыми, да и теперь мы признаем это в установившейся у нас политической системе.

И к тому же я надеюсь вам быстро доказать, что мы не смогли бы установить свое владычество на море, если бы и захотели. Если мы не сумели сохранить его, имея десять тысяч талантов [55] , то как смогли бы мы приобрести это могущество теперь, когда мы нуждаемся в средствах, и при том, что нравы у нас не те, при каких мы добились власти, а такие, при каких мы ее потеряли? Я полагаю, что вы очень быстро поймете из следующих моих слов, что городу невыгодно принять эту власть, если бы даже нам ее предлагали. Я предпочитаю и об этом сказать вкратце, ибо опасаюсь, как бы из — за моих многочисленных упреков не показалось кое — кому, будто я поставил себе за правило чернить наш город.

И действительно, если бы я стал так говорить о государственных делах перед какими — либо другими людьми, я заслужил бы такое обвинение. Но ведь я выступаю с речью перед вами и не стремлюсь оклеветать вас перед другими, но хочу, чтобы вы сами прекратили подобные действия и чтобы наш город и остальные эллины твердо соблюдали мир, которому посвящена вся моя речь. По необходимости и те ораторы, которые увещевают, и те, которые обвиняют, пользуются сходными словами, однако замыслы их как нельзя более противоположны друг другу. Поэтому нам не всегда следует судить одинаково о тех, чьи речи как будто те же самые: тех, кто порицает вас, чтобы принести вред, надо ненавидеть, ибо это люди, враждебные государству; тех же, которые увещевают вас ради вашей же пользы, надо восхвалять и считать наилучшими гражданами; а в особенности того из них, кто способен наиболее ясно показать, какие действия дурны и к каким бедствиям приводят. Ибо такой оратор быстрее всего смог бы добиться, чтобы вы, возненавидев то, что следует ненавидеть, обратились к лучшей политике. Это я хотел сказать вам, чтобы оправдать мою резкость в том, что уже было до сих пор сказано, и в том, что я еще собираюсь сказать. А теперь я снова начну с того, на чем я остановился.