Мы шли и улыбались. Люди, перепугавшиеся в 1999 году взрывов в московских домах, желавшие порядка в ущерб свободе, сами просившие над собой твердой власти и считавшие Путина необходимым для страны российским Пиночетом. Попустившие вторую чеченскую войну, потому что не хватало мозгов вообразить себе мир. Разрешившие власти отнять у нас свободное телевидение, потому что владелец его был несимпатичным человеком. Согласившиеся, после того как захвачен был террористами театральный центр на Дубровке, что нельзя давать врагам слово и нельзя показывать контртеррористические операции в прямом эфире, потому что надо же понимать. Согласившиеся всюду видеть врагов и сами причисленные к врагам. Мы шли и улыбались. Не хотелось даже курить на ходу, как не хочется курить в горах или на море. Хотелось дышать.

Время от времени из глубины Мясницкой направлялось нам навстречу подразделение ОМОНа. Офицер выстраивал бойцов поперек улицы, но бойцы не останавливали нас. Пропускали, расступались. И только если бабушки били бойцов по каскам легкими пластмассовыми древками от знамен, бойцы отнимали у бабушек древки. Я не сразу понял, что пропускавшие голову нашей колонны омоновские цепи не то чтобы ослушивались приказа, а смыкались за нашими спинами, отрубая от нашего шествия по кусочку хвост и постепенно лишая нас подпиравшей сзади силы.

К тому времени, как мы прошли Мясницкую, инерция нашего движения иссякла. Кордон, перегораживавший улицу в конце, выглядел настолько плотным и решительным, что ясно было: сейчас нас начнут бить. Шагавший рядом со мной лидер молодежного крыла партии «Яблоко» Илья Яшин пытался свернуть толпу в переулок и увести от омоновских дубинок, но куда там. Илья даже забрался на крышу припаркованного у тротуара автомобиля и стал кричать людям, чтобы заворачивали, заворачивали, но никто его не слушал. Эта попытка избежать столкновения обернулась только тем, что в вечерних новостях на государственном телевидении из всего Марша несогласных показали, кроме пьяных бездомных, одного Илью Яшина, топтавшего чужой автомобиль и наглядно демонстрировавшего, какие вандалы все эти противники действующей власти.

Деваться нам было некуда. Мы подошли вплотную к цепи ОМОНа. Дюжие бойцы в касках рассекли нашу толпу, как и положено по их военной науке, на сектора, принялись бить дубинками и заталкивать в тюремные автозаки. Я видел, как задерживали Каспарова. С него слетела шапка. Толпа дважды отбивала его, но не смогла отбить. Лимонов куда-то пропал. Илья Яшин, которому я позвонил спросить, где он, отвечал: «Где я могу быть? Сижу в омоновском автобусе».

Журналистов в общем не трогали, если только те не подворачивались под горячую руку. Но чтобы боец ОМОН считал тебя журналистом, надо было носить особый флуоресцентный жилет. А я на заседании Общественной палаты, когда обсуждался закон о введении в обиход этих жилетов, долженствовавших выделить журналистов из толпы во время массовых волнений, от жилета отказался. Я сказал, что евреям в Третьем рейхе желтые звезды на одежду нашивали тоже для их же безопасности, а кончилось газовыми камерами. Теперь носить журналистский защитительный жилет мне было западло, и я, честно говоря, жалел об этом.

Когда толпу теснили и рассекали, я оказался в одном секторе с Машей Гайдар. Она была в хорошенькой шубке, в модных сапожках, хрупкая и красивая. В ожидании ареста мне нечем было заняться, кроме проявлений рыцарственности. Я взял Машу под локоть, стараясь защитить от толчков и ударов. Омоновский полковник, голубоглазая бестия, из тех, что идут в милицию ради удовольствия доставлять другим людям боль, когда кровавая жатва его отряда дошла до нас, крикнул вдруг: «Этих не трогать!», видимо, посчитав нас случайно оказавшейся на улице влюбленной парочкой. Так я узнал, что влюбленных при разгоне маршей не трогают.

Мы остались на улице. Из отъезжавших от тротуара автозаков слышались глухие удары и крики. Маша стучала кулаками в железные борта грузовиков:

– Перестаньте бить! Перестаньте бить людей, сволочи!

Остаток дня мы провели с Машей, разъезжая по городу. Как только Марш был разогнан, мы вместе с тридцатью активистами, избежавшими ареста, добрались на метро до Центральной избирательной комиссии с целью все же передать резолюцию митинга. Там Маша предъявила удостоверение кандидата в депутаты, ее пропустили через оцепление, но, пропустив, немедленно затащили в автозак, увезли от ЦИКа подальше и выпустили на улице Полянка. Маша звонила, говорила, что сидит в кафе, просила за ней приехать. Полчаса спустя в кафе посредством коньяка я пытался как-то унять Машино возмущение полицейским произволом.

– Они не имеют права задерживать кандидата в депутаты иначе как с санкции генерального прокурора! – говорила Маша.

– Не имеют, – кивал я, потягивая из чашки чай молочный улун, немного подстывший и действительно отдающий молоком. – Но задерживают.

В кафе было людно. Четыре молодые женщины за соседним столиком галдели о шмотках, о деньгах, о работе, о любовниках, о детях, о театре, даже иногда о книгах. Но им не было дела ни до нас, ни до демократии, ни до Марша. Официант непонятного пола склонялся над нами и говорил: «Попробуйте чизкейк».

Потом мы ездили по отделениям милиции, где тем временем следователи допрашивали Каспарова и других наших товарищей. Потом ездили в суды, где задержанных судили. Теоретически процессы считались открытыми, но попасть в суд было нельзя: на входе стоял милицейский кордон, никого внутрь не пускавший и огораживавший перед входом в суд небольшую площадку на тротуаре. Из здания Басманного суда четверо приставов вынесли и на эту площадку положили человека без сознания. Мы кричали, чтобы приставы вызвали «Скорую». Скорая долго не приезжала.