Немало прошло времени, пока Жожо вновь уступила Варью; произошло это уже в начале декабря на покрытой инеем скамейке на Часовенной улице...

— Помнишь, как тогда, у насыпи, было? — спросил Варью.

— Еще бы... Как раз поезд шел,— отозвалась девушка.

— Ну да, причем в самый неподходящий момент...

— Потому и было так здорово.

— Потому? Да ты же чуть не вскочила и не убежала.

— А ты меня не пустил. Вот оттого и было здорово.

— Жожо...

Девушка поцеловала Варью и снова тесно прижалась к нему.

— Точно... Разве непонятно? Мало того что я тогда в первый раз... так еще и на глазах у людей. Такое позорище... Из окон на нас смотрели — только мне как раз в ту минуту так стало хорошо, что я обо всем забыла. Только знала, что люблю тебя и что это самое главное.

— Никто и не смотрел.

— Смотрели. Я видела краем глаза. Женщина одна даже высунулась и крикнула что-то.

— Я не помню.

— Еще бы тебе помнить. Но я-то видела, это точно. И вообще — этот поезд...

— Случайно же так вышло.

— Может быть. Только с тех пор, чуть ты ко мне прикоснешься, я уже вижу тот поезд и освещенные окна в нем и заранее так странно себя чувствую, будто меня сейчас побьют...

— Жожо...

— Но это ничего, мне все равно хорошо, потому что я тебя люблю...

По радио передавали сонату Шопена. Варью и Жожо, погрузившись в какое-то сладкое забытье, все не могли насытиться друг другом. Варью чувствовал, что сегодня он постиг нечто очень важное, может быть, самое важное в жизни. Жожо снова плакала. Потом, окончательно успокоившись, они лежали, обняв друг друга, и слушали радио.

Раздался звонок. Потом повторился, уже настойчивее.

— Где-то звонят,— сказал Варью.

— Не обращай внимания.

Звонок еще раз повторился, резкий, нетерпеливый: затем забарабанили в дверь.

— Это к нам звонят.— Варью сел в постели.

— Который час? — спросила девушка.

Варью поднес часы к светящейся шкале радиоприемника.

— Половина десятого.

— Ничего не понимаю. Кто это может быть?

Теперь стучали в окно.

Варью не выдержал. Вскочив с постели, он торопливо начал одеваться.

— Иду! — крикнула с досадой Жожо и тоже поднялась, стала нервно собирать свою одежду. Накинула юбку, подошла к шкафу искать белье.

Окно уже звенело под ударами кулаков. Жожо махнула рукой на нижнее белье и, захлопнув шкаф, пошла открывать.

Варью, замерев, прислушивался к доносящимся снаружи звукам. Проскрежетал ключ в замке, донесся голос Шожо:

— Это ты? Дом разнесешь...

— Почему не открываешь, дочка?

— Я тебя после десяти ждала. Пока сидела, радио слушала...

— Трансформатор у нас полетел, всех в девять отпустили. И ночной смены не будет... Ну, дай же мне войти.

Варью окаменело стоял посреди комнаты, уже одетый... «Может, в окно выпрыгнуть?» — подумал он, но тут же отказался от этой мысли. Ему казалось, Жожо обязательно придумает что-нибудь, чтобы спасти положение. С веранды послышались шаги. Проскрипела кухонная дверь. Что-то бухнуло об пол: должно быть, хозяйственная сумка. И вот открылась дверь в комнату, щелкнул выключатель. В комнате вспыхнул яркий свет.

— Здравствуйте,—сказал Варью.— Хорошая сегодня программа по радио. Я, знаете ли, любитель... —Худощавая, маленькая женщина уставилась на смятую постель. Варью смог еще выдавить из себя:—...музыки...

Маленькая женщина развернулась и влепила затрещину стоящей позади нее дочери. Та упала. Варью шагнул вперед, пытаясь объяснить ситуацию.

— Не трогайте Жожо... Дело в том, что у нас с ней лады...

— Что-о?! — вне себя завопила женщина.

— У нас с ней... в общем, у нас с ней дело на мази...

— На мази?!

Жожо тем временем поднялась и робко пыталась ухватить мать за руку.

— Мама... мама... Он хочет сказать, что мы с ним ходим вместе...

— Что делаете? — переспросила женщина, бросив взгляд на тахту.

— Ходим...— ответила Жожо.

— С этим прохвостом?..

— Мама, послушай... он не прохвост, он даже по-английски умеет говорить... Ворон, скажи что-нибудь по-английски...

— I love you...

Худощавая усталая женщина обернулась и посмотрела на дочь.