— Знаешь, Жожо... По-моему, та машина плохо считала. Там наверняка было три тысячи.

— Ох, Ворон, милый мой... Я так тебя люблю. Я и без машины знала, что ты тоже меня любишь... Всегда знала. Еще тогда, у железной дороги, помнишь, когда поезд остановился.

— Пойдем куда-нибудь... Куда-нибудь, где...— сказал Варью, вставая.

Жожо потянулась за ним, прижалась к нему всем телом.

— Хочешь, пойдем куда-нибудь? — еще раз спросил он.

Жожо, ничего не ответив, взяла его за руку и пошла. Вслед им неслись слова лореттской литании:

Царские чертоги

славного Давида,

златый дом Марии...

Перед статуей святой Елизаветы Варью остановился, повернул Жожо к себе лицом, поцеловал ее.

— Ну, хочешь? — спросил он снова.

Жожо подняла голову, взглянула Варью в глаза:

— Ворон... У меня ребенок будет...

Варью несколько минут стоял, как громом пораженный. Потом потряс головой.

— Не понимаю.

— Когда ты у нас в доме был, в начале лета... Помнишь, еще мама неожиданно пришла...

— Помню, конечно... Да-да... Но ведь сейчас уже август. Почему ты раньше-то ничего не говорила?

— Сначала я сама не верила. А потом даже обрадовалась, что у меня тайна есть и никто ее не знает. Я такая была счастливая... А потом испугалась и стала каждую субботу ждать тебя в «Мотыльке». А тебя все не было и не было.

— Отец твой знает?

— Нет, отец не знает.

— Точно?

— Точно. Только мама знает. Если ты скажешь, я не буду рожать. Пойду к врачу. Еще есть время.

— Не об этом речь...

— Я чувствовала, что ты меня любишь. А если любишь, так эти две-три недели ничего не значат... Тебя никогда нет дома.

— И все-таки я не пойму, почему ты не сказала. Пришла бы к шести, еще застала бы меня на базе.

— Я два раза приходила. А ты в отъезде был. Не вернулся из рейса.

— Написала бы.

— Написала вот.

— Только теперь. Могла бы написать еще в июне.

— Тогда это еще тайна была. Моя тайна. У меня ведь тоже могут быть тайны, не только у тебя. Ты ведь не показал мне письмо Йоцо.

— Я же тебе предлагал на улице прочитать. На салфетке никакой тайны не было, только важная весть.

— А когда я просила показать, ты не дал.

— Ей-богу, Йоцо писал. Там о моей жизни идет речь...

— И о моей тоже. С девками переписываешься, а я...

Варью снова достал салфетку и протянул ее Жожо.

— Йоцо это писал. На, прочитай сама.

— Не буду я читать. Йоцо не пишет письма на салфетках. Это какая-нибудь паршивая девка тебе писала. Подбираешь их на дороге, а потом они сюда лезут.

— Ну, читай же, вот!.. «Привет. Йоцо». Это от Йоцо письмо.

— Не буду читать.

И тут Иштван Варью вдруг влепил ей пощечину. Позже он и сам не мог понять, как это случилось. Привели его в себя горькие рыдания Жожо; он увидел, что девушка поворачивается и бежит прочь. Варью выронил салфетку и бросился за ней, крича на бегу:

— Жожо! Постой... Я люблю тебя. Честное слово, машина неправильно посчитала. Там три тысячи было... Три тысячи...

На углу Жожо оглянулась и крикнула:

— Ненавижу тебя... Кенгуру!

Варью остановился, вытер потный лоб. Потом повернулся к церкви. Он, впрочем, и сам не знал, что ему там нужно. Из церкви выходили люди; он шел вместе с ними, влекомый человеческим потоком, как щепка ручьем. Вокруг бормотали что-то старухи — словно заклинания произносили. Луна сияла на небе в полную силу; облака, сбившись у горизонта, неспешно ползли куда-то, подталкиваемые ночным ветром. Этот ветер не упоминался в последней метеосводке, наверное, потому, что он не фигурировал ни в австрийских, ни в британских прогнозах погоды. Так что если ветер и нес облака, то делал это неофициально. В тех же метеосводках облака стояли на месте всю ночь и даже утром, суля дожди и грозы. Луна же плевать хотела на метеосводки. Сначала луна была оранжевой, потом побелела. Она царственно сияла на небосводе. Облака ее не интересовали; облака и их перемещение — об этом пусть болит голова у людишек на земле. Луна же себе на уме, у нее свои дела. Варью смотрел на луну. Луна светила во всю мочь, ей было совершенно до лампочки, что Варью сейчас глядит на нее и что он остался совсем один. Старухи и верующие рабочие понемногу исчезали в переулках. Варью, злой и расстроенный, шагал дальше. Завернул в какую-то корчму, выпил пива. Потом помочился под липой и снова брел куда-то по улицам. И очень удивился, когда оказался возле своего дома.

Он долго сидел на краю своей постели, размышлял, курил. На тридцатой сигарете в кухню вошла сестра. Нагнувшись к крану, она большими глотками пила воду. А когда выпрямилась, заметила огонек его сигареты.

— Ты что, Пишта? — спросила она.

— Сижу.

— Накурил-то!.. Дышать нечем... Я думала, ты спишь давно.

— Не могу заснуть.

— Что-нибудь случилось?..

— Плохо мое дело, Мари...

— В аварию, что ли, попал?

— Нет... Девчонку одну ударил.

— Ну и что? Чего ты переживаешь?