Aid^os — это то, что вы испытываете от своего собственного поступка. Nemesis — это то, что вы испытываете от поступка другого. Или (что гораздо чаще) то, что, как вы воображаете, испытают от вашего поступка другие… Однако предполагаемого не видит никто. Поступок, как вам хорошо известно, остается — предметом, по поводу которого испытывают Nemesis. Только в данном случае нет никого, кто бы мог испытывать это чувство. Однако если вы сами чувствуете неприязнь к тому, что сделали, и испытываете Aid^os за этот поступок, вы неизбежно осознаете, что что-то или кто-то чувствует неприязнь или неодобрительно относится к вам… Земля, вода и воздух полны живых глаз: theoi, daimones, k^eres [500] … И это именно они глядят на вас и гневаются на вас за ваш поступок, который вы совершили» {121} .

В постминойский героический век, как он изображен в гомеровском эпосе, к поступкам, которые могли вызвать чувства Aid^os и Nemesis, относились трусость, ложь, нарушение клятвы, отсутствие почтения к старшим, жестокость или вероломство по отношению к беспомощным.

«Не говоря уже о дурных поступках, совершенных ими, существуют определенные классы людей более albahi, способных испытывать Aid^os более, чем другие. Есть люди, в присутствии которых человек чувствует стыд, неловкость, трепет, более сильное, чем обычно, чувство того, как важно совершать хорошие поступки. Какого рода люди особенно склонны испытывать этот Aid^os? Конечно же, существуют короли, старейшины и мудрецы, князья и посланники: , и тому подобные. Все это люди, к которым вы естественным образом будете испытывать почтение и чье хорошее или плохое мнение будет важным в этом мире. Однако… вы обнаружите, что совсем не эти, а другие люди вызывают более глубокое чувство Aid^os… перед которыми вы еще более остро испытываете свое недостоинство и чье хорошее или плохое мнение в конечном счете необъяснимым образом перевешивает. Это лишенные земли, оскорбленные, беспомощные и среди них самые беспомощные — мертвецы»{122}.

В отличие от Aid^os и Nemesis, которые пронизывают все аспекты социальной жизни, Hilm является vertu des politiques (добродетелью политиков){123}. Это нечто более изощренное, чем Aid^os и Nemesis, и, следовательно, менее привлекательное. Hilm не является выражением покорности.

«Его цель состоит, скорее, в том, чтобы покорить противника — привести его в смущение, продемонстрировав его ничтожность по сравнению с собой, удивить его проявлением чувства собственного достоинства и своим невозмутимым отношением… В сущности, Hilm, подобно большинству арабских качеств, это добродетель бравады и хвастовства, в котором больше показного, чем реального содержания… Приобрести славу Hilm можно недорогой ценой, сделав изысканный жест или сказав высокопарное слово… что уместно прежде всего в анархической среде — такой, как арабское общество, где каждое насильственное действие вызывает жестокое возмездие… Hilm, практиковавшийся омеиядскими последователями Муавии, содействовал задаче политического образования арабов. Он подслащивал их ученикам горечь, вызванную необходимостью жертвовать своей анархической свободой в пустыне в пользу правителей, которые были достаточно снисходительны, чтобы в управлении своей империей надевать на свою железную руку мягкую перчатку»{124}.

Эти мастерские характеристики сущности Hilm, Aid^os и Nemesis показывают, как хорошо адаптированы эти нормы поведения к специфическим обстоятельствам героического века. И если, как мы уже намекали, героический век по сути своей представляет собой мимолетную фазу в истории, то несомненными признаками его наступлечия и ухода выступают явление и исчезновение его специфических идеалов. Как только Aid^os и Nemesis постепенно исчезают из виду, их исчезновение вызывает вопль отчаяния.

Гесиод терзается от своей иллюзорной убежденности в том, что уход этих мерцающих огней, поддерживавших детей «темного века», является предвестием начала вечной темноты. Он не подозревает о том, что это гашение ночных огней — предвестие возвращения дня. Истина заключается в том, что Aid^os и Nemesis вновь поднимаются на небо, как только незаметное появление новой нарождающейся цивилизации делает их пребывание на земле излишним, вызывая к жизни иные добродетели, в социальном плане более созидательные, хотя эстетически, возможно, и менее привлекательные. Железный век, в котором, как горько жалуется Гесиод, он был рожден, фактически был веком, в котором живая эллинская цивилизация возникала из руин умершей минойской цивилизации. А Аббасиды, которые не нуждались в Hilm, являвшемся arcanum imperii (государственной тайной) их предшественников из династии Омейядов, были государственными деятелями, которые одобрили омейядское усилие по извлечению выгоды из уничтожения сирийской военной границы Римской империи, чтобы вновь создать сирийское универсальное государство.

Демона, который овладевает душой варвара, как только варварская нога переступает павшую военную границу, действительно трудно изгнать, поскольку он ухищряется испортить сами добродетели, которыми его жертва была вооружена. Об Aid^os вполне можно было бы сказать те же слова, которые мадам Ролан [501] сказала о свободе: «Каких только преступлений не совершалось во имя тебя!» Массовые зверства являются отличительными чертами героического века — как в истории, так и в легендах. Для деморализованного варварского общества, в котором совершаются эти черные дела, их присутствие настолько привычно, а страх перед ними настолько приглушен, что барды, чьей задачей является увековечивать память о военачальниках, не колеблясь, взваливают на плечи своих героев и героинь грехи, в которых те неповинны, когда очернение их характеров начинает преобладать над их героизмом. Герои совершают свои ужасающие зверства не только по отношению к своим официальным врагам. Ужасы семейной вражды дома Атрея [502] превосходят ужасы разграбления Трои. «Дома», разделенные внутри себя подобным образом, вряд ли просуществуют долго.

Сенсационно неожиданное падение мнимого всемогущества — такова характерная участь варварской державы героического века. Замечательными историческими примерами являются закат гуннов после смерти Аттилы и закат вандалов после смерти Гензериха [503] . Эти и другие исторически засвидетельствованные примеры вызывают доверие к преданию, повествующему о том, что волна ахейского завоевания подобным же образом разрушила и уничтожила поглощенную ею Трою и что убитый Агамемнон был последним всеахейским военачальником. Как бы широко не распространялись завоевания этих военачальников, они были неспособны создавать социальные институты. Судьба империи даже такого изощренного и сравнительно цивилизованного военачальника, каким был Карл Великий, является драматической иллюстрацией этой неспособности.

Если картина, представленная в предыдущей главе, истинна, то приговор, который можно вынести героическому веку, будет суровым. Самым мягким приговором будет признание его бесполезной выходкой, а самым строгим — осуждение его как уголовного преступления. Приговор о его бесполезности можно услышать в зрелой поэзии викторианского литератора, еще продолжавшего ощущать мороз неоварварского века.