— Никто, — надул губы мальчик.

— Ах, так! Ты смотри у меня, ну-ка, негожий оголец, марш домой!

— Ладно, бабушка, я счас, только еще чуточку погляжу и пойду.

— Ты у меня ножа не брал? Намедни пропал куда-то.

— Не-а, не трогал я твоего ножа. На кой ляд он мне сдался?

Малыш, уже в который раз, обошел небольшую горницу старушки. Чего только здесь не было: ларцы всех размеров, разнообразные колбы, горшки, бронзовые, деревянные и каменные ступки, сложенные стопками неподъемные, с обитыми железом обложками, старинные рукописные книги. Вдоль всех стен и, даже, на потолке висели в несколько рядов пучки всевозможных трав, кореньев и засушенных внутренностей животных. В печке стоял огромный медный чан, в котором все время что-то булькало. Малыш дотронулся до него, но тут же отдернул руку. Несмотря на то, что под котлом не было огня, он был очень горячим. Малыш бросился в сени, сунул обожженные пальцы в кадку с водой и выскочил из низенькой, вросшей почти по самые окна в землю, избы. Вслед ему раздался беззлобный смех старушки.

Пройдя огородами, малыш пролез в небольшую дыру в заборе и оказался в окруженном с трех сторон одноэтажными бараками, со множеством выходивших сюда дверьми, грязном дворе. Посреди его стоял, завалившись на бок, полуобгоревший остов грузовика «ЗИС-5», а, вокруг, на веревках, поддерживаемых подпорками с рогатинами на концах, развевались развешанные для просушки залатанные простыни, кальсоны и голубое женское белье.

Мальчик оглянулся по сторонам. Взрослых мальчишек, которые особенно досаждали ему, не было видно. Он осторожно вышел из-за поленицы дров и направился к дверям своей квартиры. Не успел он сделать и трех шагов, как раздался оглушительный свист и улюлюканье. Мальчишки, на этот раз, поджидали его на крыше сарая. Малыш вжал голову в плечи и бросился мимо сидящих на лавке и лузгающих семечки старух к своей двери. Вслед ему полетели палки, комья грязи и выкрики:

— Мать твоя — шлюха! Мать твоя — шлюха!

Недалеко от заветной двери, путь малышу преградил вынырнувший из-за развевающихся простыней огромный, лет четырнадцати, дылда. Он подбоченился и, стараясь говорить погромче и погрозней, прорычал недавно проклюнувшимся баском:

— Ну, сучкин сын, куда спешишь?

Сзади, с крыши сарая, вновь послышался свист и улюлюканье.

Малыш, понимая, что отступать некуда, бросился с кулаками на своего обидчика, который был старше его года на четыре и выше на две головы.

Бой длился недолго, после двух хороших затрещин атакующий оказался на земле. На дылду со скамейки зашикали старушки и он скрылся за сараем.

Малыш поднялся, подошел к бочке с водой возле своих дверей и смыл с лица грязь, кровь и слезы. Вытеревшись кепкой, а затем подолом рубашки, он вошел в дом.

На кухне никого не было, но из комнаты доносилось пение матери, значит она опять собралась на гулянье. Мальчишка заглянул в дверь горницы.

— Это ты? — раздался материн голос из-за занавески, отделявшей основную часть комнаты от «спальни».

— Да, — хлюпнув разбитым носом, сказал малыш.

— Опять с мальчишками подрался?

— Не дрался я, они сами ко мне пристают.

Откинув занавеску, мать вышла из «спальни» в своем светлом, выходном платье и подошла к трюмо. Покрутившись перед зеркалом, она взяла с комода тюбик с яркой помадой и подкрасила губы.

Мальчик смотрел и не мог насмотреться на нее. Мать его была настоящая красавица.

— Почему мальчишки называют тебя шлюхой?

Женщина спрятала помаду в сумочку, обернулась и потрепала сына за вихры.

— Завидуют тебе. Ни у кого нет такой симпатичной мамы. Ладно, мне надо на работу.

— Опять придешь пьяная и дядьку какого-нибудь приведешь.

— Мал еще матери такое говорить, — она отпустила сыну подзатыльник и стремительно вышла из комнаты.

В окно было видно как она, высокая, стройная, шла через двор в своем развевающемся на ветру коротком, едва прикрывающем колени, платье.

Сидевшие на скамейке старухи разом повернули ей вслед головы и о чем-то оживленно зашептались.

Малыш снял с комода фотографию в рамке. Мать всем своим ухажерам говорила, что ее делали в Москве, там, где снимают кино. Здесь она была совсем молоденькая и еще более красивая, чем сейчас, но платье на ней было то же. Мальчик еще какое-то время полюбовался фотографией, затем поставил ее обратно на комод, залез под кровать и вытащил оттуда небольшой завернутый в тряпку продолговатый предмет.

Развернув сверток, он вынул из него кинжал и поднял высоко над головой.

Полированное лезвие вспыхнуло как огонь и, лишь, выгравированная на нем и залитая черной эмалью звезда, осталась совершенно безучастной к солнечным лучам. Полюбовавшись блеском стали этого, несомненно очень старинного оружия, мальчик вновь завернул его в тряпку, сунул в карман брюк и, напялив на самые глаза кепку, выскочил вслед за матерью из дома.

Мужчина открыл глаза и ощупал себя. Маслянистая жидкость высохла, оставив на коже зеленоватый слой, напоминавшую мелкую рыбью чешую. Он подкинул в почти погасший камин поленьев, бросил туда же несколько странной формы кореньев, после чего огонь вдруг вспыхнул с еще большей, чем прежде силой, затем подошел к столику, возле которого стоял напольный подсвечник и висело перевернутое распятье. Сняв со стола расшитое каббалистическими знаками покрывало, оказавшееся на самом деле плащом, он накинул его себе на плечи.