— Переживал… — отвечает он, поежившись, как ежатся иногда дети, когда им говорят что-то неприятное. — Но понимаете, это же была моя работа — летом охранять…

— А зимой где вы работаете?

— В художественном училище. Натурщиком.

— Интересно?

— Я стою. Меня рисуют.

— Хорошо зарабатываете?

— Обнаженная натура — рубль в час, одетая — восемьдесят копеек. Голова — шестьдесят. В общем, получается неплохо. Рублей двести в месяц. Я больше обнаженный стою…

В строгом кабинете он чувствует себя непринужденно, раскованно; изящно закурил, мимолетно осведомился: «Разрешите?» — туманно чему-то улыбнулся. Ощущая его артистизм, я подумал о том, что он, должно быть, натурщик хороший, и поинтересовался:

— А как вы попали в художественное училище? Как стали натурщиком?

— Через собак, — ответил он и уточнил: — В клубе собаководства познакомился с художниками, они позвали. До этого был рабочим в НИИ. Разное было…

— Вы довольны? — допытываюсь я.

Он сощурился мечтательно, нежно усмехнулся:

— Мне нужно в жизни одно: возвращаться вечером домой, чтобы ждала меня любимая собака, самое верное, самое родное в мире существо, которое не изменит, не обманет…

— Откуда возвращаться вечером домой? — перебил я его.

Он поначалу не понял, потом обиделся.

— Вы думаете у меня легкая, ненужная работа? Были великие натурщики, они сыграли роль в искусстве.

— И вам хотелось бы стать великим натурщиком?

Подумал и ответил честно:

— Нет.

— Так откуда же возвращаться домой вечером к любимой собаке?..

Он первый раз посмотрел мне в лицо, дерзко, в упор, и не задал вопрос, констатировал четко:

— Думаете, важно: откуда.

— Вам двадцать пять или меньше? — Выглядел он юно — мальчишкой.

— Двадцать девять.

— Да… — печально покачал головой хозяин кабинета. — Лермонтова в вашем возрасте…

— …уже не было в живых, — так же печально закончил. Юра. — А Гайдар в шестнадцать лет…

— …командовал полком! — яростно выдохнул юрист, и Юра, ощутив в его голосе силу, стушевался, сник, как-то странно, косо посмотрел на пол, я подумал, что он инстинктивно ищет сейчас собаку — чувствует себя без нее незащищенно, неуютно.

Когда мы вышли из кабинета в узенький, как карандашное отделение ученического пенала, коридор, я увидел женщину у стены. Она ждала Юру. Стульев в коридоре не было, они бы в нем не поместились. Женщина ждала стоя. В ее отрешенном, чуть высокомерном лице чувствовался повелительный характер. Она стояла три часа, пока мы, не торопясь, выясняли разные важные вещи.

Речь у нас шла и о московском клубе собаководов, где Юра, заключивший с совхозом договор, находит сторожей, и о самих этих сторожах, ребятах от двадцати до тридцати лет, безумно, до самозабвения любящих собак, зимой работающих лаборантами в научно-исследовательских институтах, корректорами в издательствах и редакциях, натурщиками, а с наступлением тепла уходящих в сады и на ягодные поля Подмосковья с овчарками, догами, черными терьерами; говорили мы и об условиях работы в совхозе: сто двадцать рублей на сторожа и тридцать на собаку в месяц, и о полном освобождении от юридической ответственности, которое даровало им руководство. Само собой разумеется, что подробно разбирался инцидент с жестоко покусанной женщиной.

Юра рассуждал о собаках с большим пониманием и любовью; мы углублялись в соответствующие инструкции, которые, разумеется, были нарушены, и Юра опять ярко обрисовывал особенности характера собаки, беззаветно любящей того, кто ее воспитал, — особенности, не укладывающиеся в жесткое ложе различных формальных положений. А я думал о том, что особенности его собственного характера и его образа жизни объясняют инцидент на поле в несравненно большей мере.

Мне нужно было увидеть Володю и Стася, и я поехал к ним в Ховрино, в молодые яблоневые сады, куда они перешли после того, как на том поле убрали клубнику. Володю я не застал, он укатил в Москву за мясом для собак, на месте оказались Стась и Роза.

Они быстро загнали собак в сторожку, но я попросил показать их мне, и вот Стась выводит по очереди, по одной, на поводке. Овчарка… помесь овчарки с лайкой…

— А кто умнее? — наивно любопытствую я.

— Собака не человек, — обиженно отвечает Стась. — Менее умных нет.

…Опять овчарка… черный терьер…

— А кто из них лучше чувствует настроение хозяина? — интересуюсь опять.

— Собака не человек, — отвечает Стась уже с легким раздражением. — Менее чутких нет.

И я понимаю, что сам дилетантизм моего мышления ему неприятен. Нельзя сопоставлять собаку с человеком. Стась моложе Юры, он похож и не похож на него: тоже артистичен и мягок, и в то же время чуть раздражителен и определенно замкнут. Но, быть может, это от напряжения, от натянутых нервов, от нежелания выболтать лишнее: ведь искусала-то женщину собака его, а не Юры.

Накануне один из его товарищей-собаководов рассказывал мне о нем: «Стась — натура разнообразная, любит камни, бывал в геологических экспедициях, любит технику, работал в одном умном НИИ, любит собак, кончил курсы инструкторов-собаководов, любит рисовать, хотел стать художником. А раньше, в самой первой юности, до камней и геологических экспедиций, Стась окончил зоотехникум, работал с курами…»

Стаею двадцать два года; зимой, подтверждает он, действительно был лаборантом, а сейчас вот тут… Володя зимой был корректором. В мыслях у них теперь — автодорожный институт, идею эту подал Володя, Стась больше увлекается сейчас радиотехникой. Но можно быть и автомобилистом. Тоже интересно.