Сюда его хотят загнать? Здесь ему светит счастье? Листая чуть медленнее, он пробегал глазами подписи под картинками: «Нет обаяния без улыбки, нет улыбки без зубной пасты ДОЛЛИ» — «…не стоит, детка, гробить жизнь на кухне; просто открой банку, и твой обед готов!» — «…вы еще позволяете мозолям угнетать вашу личность?» — «Сверхупругие матрасы ВОЛШЕБНЫЙ СОН» — «АЛКОЛАЙЗ мигом укрощает бурю в желудке!» — «Всякий назавтра сможет цитировать Данте, приобретя всемирно знаменитый Карманный КУЛЬТСЛОВАРЬ».

Дерьмо чертово!

Разумеется, печатное изделие американцев, лидеров во всех видах безобразия, будь то мороженое с содовой, рэкет или теософия. Гордон сходил, принес с того же стола английский журнал — надо надеяться, не столь тупо и агрессивно («не станет никогда рабом британец!» [27] ). Так, поглядим. Так, так.

«Верните талии былую стройность!» — «… у входа в его особняк она подумала: “Ах, милый мальчик, моложе на двадцать лет, свою сверстницу бросил и так безумно влюблен в меня!”» — «Быстрое исцеление от геморроя» — «Дивная нега полотенец МОРСКОЙ БРИЗ» — «…всего неделю наносила этот крем, и на щеках вновь заиграл школьный румянец» — «Красивое белье — это уверенность!» — «ГОТОВЫЙ ХРУСТЯЩИЙ ЗАВТРАК: детишки утром требуют хрустяшек!» — «С плиткой «ВИТОЛАТА» бодрость на целый день!»

Опять вертеться в этом! Быть частью всего вот этого! О Боже, Боже, Боже!

Гордон вышел на улицу. Хуже всего, что выбор сделан, сознание смирилось, давно смирилось; колебания были лишь играми с самим собой. Неодолимо мощная стихия тащит, диктует. Он нашел телефонную будку (успела Розмари вернуться к себе в общежитие?), выудил из кармана монетку — как раз два пенса, сунул в щель, набрал номер.

— Але, слушаю! — недовольно прогнусавил женский голос.

Он нажал кнопку соединения. Жребий брошен.

— Будьте добры, можно поговорить с мисс Ватерлоо?

— А кто звонит-то?

— Скажите ей, это мистер Комсток. Она дома?

— Ну, погодите; схожу, гляну.

Пауза.

— Алло? Гордон, ты?

— Алло, алло, Розмари? Я только хотел сказать тебе, что, в общем, все решил.

— О… — Несколько секунд она молчала, затем слегка дрогнувшим голосом спросила: — Так, и что же?

— Нормально, схожу к ним, наймусь, если возьмут.

— Ой, Гордон, здорово! Ой, как я рада! А ты не сердишься? Не злишься, что это я тебя заставила?

— Да все в порядке. Я подумал тут, ну правда, надо хватать эту службу. Завтра схожу в контору.

— Как я рада!

— Будем надеяться, старик Эрскин не наболтал и мне дадут место.

— Конечно же, конечно! Только одно, милый, ты ведь оденешься прилично, да? Это всегда так важно.

— Ясно. Займу денег у Равелстона, выкуплю выходной костюм.

— Не надо ничего занимать, у меня отложено четыре фунта. Я сейчас побегу, еще успею отправить тебе телеграфом. Но обязательно купи ботинки новые и новый галстук, слышишь? И Гордон, умоляю тебя!

— Что?

— Наденешь шляпу, хорошо? Без шляпы в офис как-то неудобно.

— Черт! Года два не нахлобучивал. Что, непременно надо?

— Ну, без шляпы вид такой, знаешь, несолидный.

— Ладно, раз надо, напялю хоть котелок.

— Нет-нет, обычную мягкую шляпу. И ты, милый, успеешь ведь подстричься?

— Будь спокойна. Предстану в лучшем виде: аккуратен, туповат, деловит.

— Милый, спасибо тебе, я так счастлива. Но надо срочно бежать, успеть деньги тебе отправить. Спокойной ночи, дорогой! Удачи!

— Спокойной ночи.

Гордон выскочил из будки. Что натворил? Слизняк! Продал все, изменил своей присяге!

Долгую одинокую битву в момент закончил полной сдачей. Верую, Господи, клятвой в верности обрезаю плоть свою. Падаю ниц, каюсь и повинуюсь. Он шел с какой-то новой энергией. Что-то странное будоражило душу, струилось по всем жилам. Что? Унижение, стыд, отчаяние? Гнев, оттого что снова придется пресмыкаться перед деньгами? Тоска из-за бесконечной рутины впереди? Он напрягся, пытаясь уловить, выяснить новое непонятное чувство. И понял — стало легче.

Да, легче. Облегчение, освобождение, конец нищете, грязи и одиночеству, можно вернуться к нормальной жизни. А все гордые клятвы — позади, кучкой сброшенных наконец цепей. Так и должно было случиться, просто судьба взяла свое. Вспомнилось сочувствие на тугом румяном лице Эрскина, когда тот на прощание не советовал бросаться «хорошим местом», и свое возмущенно кипевшее внутри «Нет! Ни за что на свете!». Даже тогда уже угадывался нынешний финал. Розмари с младенцем в утробе только повод, только предлог. Не будь этого, подвернулось бы, толкнуло что-то другое. Вышло так, как втайне, сокровенно желалось самому.