Дождь лижет щеку спасительно прохладным языком…

В деревне, которая находилась километрах в трех от загородного особняка Абалкиных, заметили пожар только под утро, часов в пять, когда пора было доить коров. Но поскольку ни мужиков, ни телефона в деревне не было, то, пока обслужили коров (не стоять же скотине недоенной), пока собрались на станцию, пока дошли, пока позвонили, пока приехала пожарная машина из депо километров за пятнадцать, дом уже догорел и пожар прекратился сам собой.

Меня нашли у самой кромки леса, голого, грязного, бесчувственного, и доставили в районную больницу. Там я провалялся почти две недели, изнывая от одиночества и ожогов. Пышный букет из диагнозов украшал мою историю болезни — перелом двух ребер, отравление угарным газом, ожоги II–III степени. Как говорится, «пустячок, а приятно»… Лечение мне назначили самое оптимистическое, больше понадеявшись на здоровый молодой организм.

Все это время одна неотвязная мысль не давала мне покоя: что произошло, что случилось? Отчего начался пожар? Упала на ковер случайная искра из камина? Рассыпался сигаретный пепел? Загорелась проводка? О том, что Инга погибла в огне, я узнал не сразу — скорее догадался сам по характерным недомолвкам и молчанию врачей.

Я думал о ней, представлял ее последние минуты…

Она проснулась, почувствовав что-то неладное, спустилась вниз и бросилась тушить пожар. Но пока она боролась с пламенем, тщетно призывая меня на помощь (а я в это время дрых как бесчувственное бревно — вот идиот, нализался как свинья!), огонь подкрался к ней сзади и отрезал путь к отступлению.

Терзаемый воспоминаниями, я представлял, как она мечется, оглаживаемая оранжевыми языками, как хрупкая фигурка извивается от огненных укусов, как золотистые волосы сливаются с золотым пламенем, чернеют, опадают. Как обугливаются руки, ноги, как корчится от боли прекрасное тело, чарующую прелесть которого я только-только успел познать, — и мне становилось жутко и больно. Потерять человека, едва найдя его, — что может быть ужаснее этого!

Я перебирал по крупицам весь короткий вечер перед пожаром, и в моих глазах все еще стояла ее воздушная фигурка в серебристом платье, тонкие руки со звенящими браслетами на запястьях, бездонный омут глаз, в котором метался огонь зажженного камина. Я перебирал в уме все те немногие слова, которыми мы обменялись, — нам не нужно было говорить, мы понимали друг друга, даже когда молчали. В моем мозгу, как заезженная пластинка, бесконечно звучала фраза, которую она прошептала в машине, изо всех сил сжимая мою руку: «Никогда не верь ничему плохому обо мне. Никогда!..» Я вспоминал тот миг, когда впервые увидел ее в дверном проеме ресторана, в сигаретном дыму, в полумраке тусклых светильников, среди звуков негромко канючившего джаза, — силуэт, вырезанный из серебряной фольги и вставленный в черную бархатную оправу ночи, молния, распоровшая агатовую замшу грозового неба.

Я бесконечно вспоминал ее — и мне было больно.

Одним прекрасным, прозрачным от холода утром приехал навестить меня Артур Божко. Он был, как всегда, энергичен и деятелен, пытаясь расшевелить заодно и меня.

— Старик, ты выглядишь как малосольный огурчик только что из рассола! — Судя по тону, которым были сказаны слова, это был комплимент. — Кончай здесь прохлаждаться! Неужели здесь, в глухомани, настолько хорошенькие медсестрички, что тебе захотелось задержаться на недельку-другую? Или тебя на лоне природы осенило вдохновение?

Артур привез одежду… Мы вышли в старый парк, прилегавший к больничному дворику. Он был полон шорохов пробуждающейся после зимней спячки земли, хруста ломких веток и тихого ветра, запутавшегося в высоких прозрачных кронах. Рваные тучи скользили по небу, и в редкие голубые просветы иногда вырывался хрупкий солнечный свет. Листья столетних дубов, скрюченные в коричневые спирали, еще висели на ветках, раскачиваясь от ветра, но почки деревьев уже постепенно набухали, ожидая только первого теплого дня, чтобы разродиться зеленым пухом.

— Как Сашка? — спросил я, чтобы что-то спросить.

— В шоке, — коротко бросил Артур, разгребая носком ботинка ворох черных листьев. — Ее пока не разрешают хоронить… Ну, ты понимаешь, вся эта муторная процедура опознания… В общем, милиция что-то тянет, и вообще все это ужасно…

— Ее нашли? — Я напрягся. — Она не до конца?..

Я хотел сказать «сгорела», но внезапно вязкий язык как будто запутался в зубах.

— Да, если то, что нашли, еще можно назвать телом, — мрачно хмыкнул Артур. — Обугленные останки — немного костей, Сашка рассказывал… Ужас!..

Моя микроскопическая надежда на то, что она выбралась из огненного плена, надежда, которая подспудно, под гранитной махиной стопроцентной уверенности еще слабо тлела, теперь превратилась в дым. Лучше не верить в хорошее, чтобы потом не разочаровываться.

— Старик, расскажи-ка, наконец, что там у вас произошло. — Артур внезапно посерьезнел. — Ну, как ты очутился у нее, я примерно представляю… Сценарий мне в общем-то известен…

Я напрягся еще больше. Мне не нравился тон, которым произнес эти слова Артур. Он же, заметив, что я насупился, проронил: