В ту ночь Копенгаген прорвало.

Толчком послужило триумфальное шествие, с шестью белыми лошадьми и перепуганным, спасенным и до крайности униженным королем. Всем вдруг стало очевидно: произошла революция, и ее подавили, краткий визит лейб-медика в пустое пространство, образовавшееся во власти, закончился, датская революция миновала, немец был арестован, немец был закован в кандалы, старый режим — или это был новый? — опрокинут, и все понимали, что находятся на пороге переломного момента в истории; безумие сделалось безудержным.

Все началось с простых выступлений «черни»; норвежские матросы, которые когда-то, несколько месяцев назад, столь мирно промаршировали в Хиршхольм и, после встречи с очаровательной маленькой королевой, обратно, эти норвежские матросы обнаружили, что никаких правил и никаких законов больше не существует. Полиция и военные, казалось, исчезли с улиц, и путь к борделям и кабакам был открыт. Начали с борделей. Считалось, что причина заключалась в том, что Злые Люди, руководимые Струэнсе, которые были так близки к тому, чтобы лишить Батюшку жизни, являлись Покровителями Борделей.

Режим Борделей миновал. Настал час отмщения.

Поскольку ведь Батюшка, Король, Добрый Правитель, на которого они всегда уповали у себя в Норвегии как на высшего защитника, Он-то ведь и был спасен. Теперь Батюшка спасен. У Батюшки открылись глаза, и он отверг своих злых друзей, и теперь предстояло очистить бордели. Во главе шли именно эти пятьсот норвежских матросов, и никто им не препятствовал. Потом огонь вспыхнул повсюду, и на улицу повалила масса, бедняки, никогда и не мечтавшие о революции, которым теперь предлагалось приятное время насилия, совершенно безнаказанно, совершенно необъяснимо. Можно было устраивать мятежи, безо всякой цели, просто ссылаясь на чистоту. Нужно было совершить насилие над грехом, и тем самым чистота будет восстановлена. Окна борделей разбивались, двери выламывались, их утварь вышвыривалась, нимф совершенно бесплатно насиловали, и они, полуголые, с криком бегали по улицам. За одни сутки более шестидесяти борделей было разгромлено, уничтожено, сожжено, впопыхах пострадало и несколько абсолютно приличных домов и приличных женщин, по ошибке, как часть того потока коллективного безумия, который в эти сутки захлестнул Копенгаген.

Казалось, что пиетистская порядочность достигла коллективного оргазма и разбрызгала семя возмездия над падшим Копенгагеном Струэнсе. Начали, что характерно, с немца Габеля, отвечавшего за продажу спиртного в Росенборгском парке, открытом Струэнсе для публики и долгим летом и теплой осенью 1771 года являвшимся для копенгагенского населения средоточием распутства. Решили, что дом Габеля был его сердцевиной, что именно оттуда исходила греховная зараза, что там, наверняка, предавались блуду Струэнсе и его приспешники, и его следовало очистить. Габель остался в живых, но храм действительно очистили от торгашей. Сам дворец почитался священным, его нельзя было ни касаться, ни штурмовать, но нападению подвергались места соприкасавшиеся с дворцом и королевским двором. Следующей целью стал дом итальянских актрис; его очистили, но нескольких артисток все же не изнасиловали, поскольку было сказано, что ими пользовался Батюшка, и, следовательно, они были в какой-то степени предметами священными. Нескольких из них, однако, изнасиловали специально, в знак прославления Батюшки; но причина всего этого насилия была уже не столь явной, отнюдь не столь явной. Казалось, что ненависть ко двору и почтение ко двору вызвали масштабное, яростное и сумбурное изнасилование Копенгагена; там, наверху, среди правителей произошло нечто постыдное и безнравственное, и теперь была дозволена чистка, и они чистили, им дали позорить и чистить, и спиртное было бесплатным и потреблялось; требовалось отомстить за что-то, возможно, за тысячелетнюю несправедливость или за несправедливость Струэнсе, ставшую символом всех несправедливостей. Дворец Шиммельмана был очищен по неясным причинам, которые, однако, имели некоторую связь со Струэнсе и грехом. И внезапно весь Копенгаген превратился в пьющий, крушащий, насилующий ад, во многих местах пылали пожары, улицы были усыпаны битым стеклом, среди сотен трактиров не было ни одного не пострадавшего. Никаких полицейских было не найти. Никаких солдат не присылали. Казалось, заговорщики — вдовствующая королева и победители — хотели сказать: грех в датской столице должен быть выжжен большим, разгульным праздником отмщения.

Господь должен был это позволить. Господь должен был использовать эту выпущенную на волю необузданность народа как средство для очистки борделей, трактиров и всех прибежищ разврата, использовавшихся теми, кто уничтожал нравственность и благовоспитанность.

Это продолжалось двое суток. Потом уличные беспорядки постепенно стихли, словно в изнеможении или в печали. Что-то закончилось. Тому, что было раньше, отомстили. Время просветителей-предателей прошло. Но в этом изнеможении присутствовала и великая печаль: больше не будет никаких открытых и освещенных парков, театры и развлечения запретят, воцарятся чистота и богобоязненность, так, скорее всего, и будет. Больше никогда не будет так весело. Но это необходимо.

Своего рода печаль. Именно так. Своего рода справедливая, карающая печаль. И этот новый режим, режим добропорядочный, не станет наказывать народ за эту мстящую, но странным образом приводящую в отчаяние печаль.

На третий день на улицы вышла полиция, и все кончилось.

Королеву под надежной стражей из восьми конных драгун везли в Кронборг. В карете только королева, малышка и единственная придворная дама, составлявшая теперь ее свиту.

На козлах рядом с кучером сидел офицер, все время державший саблю наголо.

Коменданту фон Хоху пришлось поспешно протапливать несколько комнат в старом замке Гамлета. Зима была очень холодной, с частыми ураганными ветрами с Эресунда, а комендант не был предупрежден. Королева ничего не сказала, но все время держала ребенка тесно прижатым к своему телу и куталась вместе с ним в шубу, снимать которую так и не стала.

Вечером она долго стояла у южного окна и смотрела в сторону Копенгагена. Лишь единожды что-то сказала своей придворной даме. Она спросила, что это за странный, слабо мерцающий свет на небе с южной стороны.

— Это, — сказала придворная дама, — светится Копенгаген, и народ празднует там освобождение от угнетателя Струэнсе и его приспешников.

Тогда королева быстро повернулась и дала придворной даме пощечину. Потом она разрыдалась, попросила прощения, но снова вернулась к окну и, прижимая к себе спящего ребенка, долго смотрела в темноту на слабый свет украшенного иллюминацией города.