– А ты был его другом.

– И что теперь нам с тобой делать? Мучиться из-за него до одиннадцатого класса?

– Не спрашивай – не знаю… Он так напугал меня, когда открыл окно…

– Повезло нам… Ну, давай пореже попадаться ему на глаза вдвоем. Чтобы, как ты говоришь, не ранить его. Но вообще-то это будет глупо и нечестно с нашей стороны. Ты должна раз и навсегда сказать, что ему не на что надеяться. Пошли. И никакая это не жестокость, а, если хочешь знать, наоборот, доброта…

– Знаешь, Валерка, я бы обрадовалась, если бы моего отца куда-нибудь перевели. В школу иной раз не хочется идти.

Они ушли, а Колюня, уткнувшись лицом в чью-то холодную, на поролоне, куртку, еще долго стоял и не двигался…

На улицу он выскользнул никем не замеченный. Уже была тьма кромешная. Дома слились с ней, их огни нелепо повисли в черной пустоте. Дул ветер, сухой снег сек лицо. К Колюне подбежала бродячая собака, вопросительно задрала морду. Но когда он хотел погладить ее, шарахнулась и убежала. И Колюня побежал обратно в школу. Влетел на второй этаж, где находился кабинет директора.

В приемной за секретаря сидела девчонка, которая год назад окончила эту школу, никуда не поступила и теперь нарабатывала стаж.

– Мне к директору надо, – сказал ей Колюня.

– Сначала иди сними пальто и головной убор, а потом я буду с тобой разговаривать, – начала она его воспитывать.

Колюня снял только шапку и без спроса вошел в кабинет директора.

Всеволод Николаевич был один. С фестиваля он, оставив вместо себя завучей, ушел. И сейчас сидел за чистым, без бумаг, столом, глядел на свое отражение в полировке и мысленно проклинал себя за то, что доверил ключи от радиоузла Рублёву. На вошедшего в кабинет Колюню он посмотрел мельком и опять погрузил свой взгляд в полировку. Сколько раз до сегодняшнего случая он разговаривал с этим учеником, так и сяк убеждал быть поскромнее. И все без толку. А тут припекло – сам, без вызова, явился не запылился.

– Ты смотрел «Карнавальную ночь», Рублёв?… Нет? В этой кинокартине тоже объяснялись по радио…

– Я не знал, что микрофон б-был включен, – пролепетал Колюня. – Честное слово, не знал.

– Что же нам с тобой делать? – вслух задумался директор.

Колюня угрюмо смотрел в шапку. Зря он не снял пальто! Весь мокрый от жары.

– Отправите в к-колонию, – поднял Колюня пустые глаза, – спасибо скажу…

– Ну хватит! – хлестнул директор ладонью по глади стола. – Строить героя перед девчонкой – это ты можешь. А передо мной не надо!

Колюня согнулся так, будто хотел нырнуть под стол и там отсидеться, переждать грозу. Но Всеволоду Николаевичу не нравилось, когда провинившиеся ученики показывали ему свои затылки. Он вышел из-за стола и за подбородок приподнял Рублёву голову.

– Сам-то как думаешь жить дальше? – спросил он, охотясь за его глазами. – Вот завтра придешь на уроки. Встретишься с Натальей Георгиевной, товарищами… Что скажешь им?

Колюня закрыл глаза.

– Что же ты молчишь?! Скажи что-нибудь. Ну?!

– А что мне говорить?! – вскричал Колюня. – Что я с-скот? И на всю школу опозорился?!

– Я знаю, тебе не позавидуешь… – сочувственно покачал седенькой головой директор. – Но для чего ты ко мне пришел? Рассусоливать? Как в любовь играть – мы взрослые. А как отвечать – пожалейте нас, мы еще маленькие?!

– Вы меня не п-поняли! Я больше не буду учиться в нашей школе! Переведите меня в другую…

После этих слов Всеволод Николаевич долго расхаживал по кабинету, изредка поглядывая на Рублёва. Хорошо сработала голова у парня! Так будет лучше и для него самого, и для всех остальных…

– Допустим, я смогу убедить роно, что тебя надо перевести, – насупленно сказал директор, снова усаживаясь за стол. – Но в районе больше нет таких школ, как наша. В обычную ты не пойдешь…

– В любую п-пойду, кроме нашей!!!

– Это другое дело. Теперь ступай домой.

… Три дня отсиживался Колюня дома, не ходил в школу, а на четвертый пошел, но уже в другую, тоже с уклоном. Вернее, поехал. Пять остановок на метро с одной пересадкой.

… В учительской первое время было много разговоров о Рублёве. Но обычно они велись в отсутствие Натальи Георгиевны. И если она, еще более прямая, отчужденная, вдруг входила в учительскую, тема разговора немедленно менялась.

Но однажды неуемная Ольга Михайловна прямо при ней начала возмущаться тем, что Рублёва отпустили без обсуждения его проступка.

– Ольга Михайловна… – умоляюще показывая ей глазами на Наталью Георгиевну, тихо сказала классная. – Я вам уже много раз объясняла: это нельзя назвать проступком, а следовательно, нечего и обсуждать…

В учительской с утра сияло кроткое зимнее солнце. Больше всего его лучей доставалось Наталье Георгиевне: ее стол стоял прямо у окна. Пока шел спор о Рублёве, она с брезгливым видом просматривала тетрадки.