На царевича почти перестали смотреть — только изредка бросали быстрые взгляды, ожидая поддержки и одобрения. Но Ур Фта, погруженный в свои мысли, не слушал глупой болтовни Зи Аля. И лишь когда маленький хвастун вскочил на ноги, горделиво вскинул гладко обритую голову на тонкой шее, выхватил короткий меч и проделал несколько замысловатых выпадов в сторону костра, наследник невольно прислушался к его словам.

— «Луч», «лестница», «кочерга»! Разве плохо у меня получается? А поглядели бы, как я с топором обращаюсь! Тысячу раз уделывал на топорах моего братца, увальня косорукого! — Зи Аль в сердцах швырнул меч себе под ноги. — И вот он сегодня на празднике Золоват, а завтра его назовут воином — то-то он станет нос задирать! А разве это справедливо? Разве так уж важно, что он родился в одну зиму с наследником, а я на две зимы опоздал? Ведь я сильнее, и ловкости у меня на троих, как он, хватит!

Малыш словно поперхнулся последними своими словами и с ужасом уставился на царевича, выросшего вдруг перед ним и больно сжавшего ему плечо.

— Что ты сказал о празднике Золоват? — медленно проговорил царевич. — Повтори. Завтра станет воином тот, кто родился в одну зиму со мною?

— Высочество Фта, простите, — пролепетал Зи Аль и рухнул на колени. — Высочество Фта, я не должен был этого говорить.

— Ты ошибаешься, — возразил царевич. — Именно теперь тебя следовало бы наградить. А прощения просить ты должен вместе со всеми за то, что до сих пор ни словом не обмолвился об этом.

— Простите, простите, высочество Фта, — наперебой загалдели юные бражники.

— Великий царь под страхом смерти приказал нам молчать, — добавил Эф Тун, и все притихли.

— Хорошо. Я не выдам тебя, маленький Зи Аль, — сказал Ур Фта. — И я подумаю, что мне теперь делать.

Последним действием рабады всегда бывает крепкий сон, полный ярких заманчивых видений. Не прошло и рофа, как Ализандовый грот погрузился в сонную тишину. Два костра прогорели и гасли. У третьего сидел царевич и подбрасывал хворост в пламя — в пламя костра и в пламя своей беспощадной обиды. Верно, тогда он старался быть честным с собою и потеснить досаду раздумьем.

Готов ли он в самом деле быть воином, выдержит ли не потеху с мечами в ножнах, а смертельно опасный нескончаемый поединок, устоит ли перед множеством могущественных врагов и перед первым и самым могущественным, чье имя тысячу раз проклято каждым цлиянином, — перед чернородным двартом Ра Оном?

Верно, вспоминал царевич, сидя в ту ночь у костра, все, что с детства рассказывал и пересказывал ему отец, великий Син Ур, о своей встрече с благородным двартом Су Аном в предгорьях Ло, где тот и открыл царю все козни Ра Она, умертвившего Дан Бат, поведал и о своем поединке с ним, и о том, как исход схватки на Лиглонном лугу решил судьбу Ур Фты, и о великом жребии, выпавшем наследнику цлиянского престола — прежде прозреть, а уж прозрев, уничтожить злокозненного Ра Она. Не открыл благородный дварт Син Уру только одного — когда и при каком условии вернется свет в глаза его сына. Не открыл, да и не мог открыть: тайна — условие всех условий. Нарушить ее — значило бы обречь царевича на вечную слепоту. Так говорил Су Ан.

Царевич встал и насторожился. Ночь легко было отличить на слух. Вот сопят и постанывают во сне его спутники. Изредка фыркают и тихонько рычат гаварды. Шипит и потрескивает костер. Далеко-далеко захохотал хаци — видно, запустил когти в добычу. Но главное — тишина. Все обнимающая, все поглощающая.

Говорят, что ночью царит какая-то тьма, а днем какой-то свет. Но царевич не помнил света и тьмы.

— Тишина — вот моя тьма, — прошептал он себе и добавил: — А свет — это звук. Мой свет — это звук.

И в тот же лум он услышал его — тот звук, что воистину был светом и так поразил его накануне, во время потешного боя. Высокий, прерывистый, но яркий и сильный, он звал, он тянул к себе неодолимо. Ур Фта наклонился, отыскал свой меч, вынул его из ножен, высоко поднял над головой и спокойным уверенным шагом пошел навстречь своему свету.

Царевич вышел на то самое место, где давеча резвились его захмелевшие спутники и где в первый раз услыхал он таинственный звук. Здесь тишина вновь навалилась и обложила его со всех сторон. Имей Ур Фта самое зоркое око — и тогда его ощущения не слишком отличались бы от того, что он переживал теперь, будучи совершенно слепым. Ибо луна спряталась за небольшую тучу, и в кромешной тьме над луговиной закружил редкий снег. Царевич почувствовал его прикосновения лицом и руками. Стало так холодно и одиноко, что он рассек воздух мечом, сделал несколько выпадов в разные стороны, словно пытался отогнать и холод, и одиночество и, не останавливаясь ни на лум, продолжал бой с невидимыми врагами.

Меж тем, полная луна вновь выглянула из-за тучи и осветила его, исполнявшего посреди заснеженной луговины свой смертоносный расчетливый танец. Конечно, царевич не мог об этом знать. Зато он вновь услыхал тот самый таинственный звук и от неожиданности замер. Звук замер вместе с ним на протяжной трепещущей ноте. Ур Фта растерянно опустил меч — и звук, будто привязанный к клинку, тоже опустился, не прерываясь. Ур Фта резко вскинул над головой мерцающее лунным бликом лезвие — и звук взлетел следом, легко и тонко зависнув над луговиной. Вниз и влево — понижение и дрожь. Вверх и вправо — повышение и твердость. Сделав еще сколько-то самых простых движений, слепой царевич убедился, что звук ему послушен. И так его это очаровало, что он, вовсе не чувствуя усталости, проделывал и повторял все новые и новые приемы, выстраивал разнообразные защиты, череду ударов и выпадов, быстрых прыжков, переходов и поворотов, и любовался в душе мелодиями, из неведомого источника звучавшими по мановению его меча. И — чудо! — не было среди этих мелодий ни одной по-настоящему незнакомой. Все они давно жили и двигались в нем, в его мышцах, суставах и сухожилиях. Но только сегодня, только теперь они зазвучали в прихотливых и быстрых изгибах, сливаясь в сплошную и грозную музыку боя.

Царевич не сразу заметил, как это произошло, и потому в первый лум вздрогнул, когда ощутил, что уже не он управляет звуком, но звук управляет им. Поднявшийся было страх обернулся наслаждением. Таким Ур Фта представлял себе наслаждение светом. Словно последняя цепь, сковавшая тело, со звоном лопнула и растаяла в заснеженном горном воздухе. Исчезло и самое чувство преодоления оков. Но и это последнее, легкое, как пух, ощущение свободы растворилось в движении, точном, летящем и непрерывном.