– Ладно. Продолжай. Только сойди с тропинки.

Двинулись дальше, и двинулись перед ними их длинные тени по травам. А в травах весело, трудолюбиво стрекочут кузнечики.

– Так вот. У него в лаборатории приличное оборудование, виварий, есть приборы, которых я и не знаю. В общем, как раз то, что нужно, чтобы закончить наше исследование. Завершить работу надо, Леня.

– Может, и надо. Но – без меня.

– Я не зову тебя в лабораторию. Знаю, тебя невозможно отодрать от гор. Но давай обдумаем, разработаем методику. И кстати, нужен вероник. У меня не осталось ни капли.

– Дам тебе весь вероник, какой есть. Две бутылки. А за кустарником химеры больше не полезу. Это высоко очень, за Науром, траверс трудный.

– Только в одном месте эта химера растет?

– Больше нигде не встречал.

– Ну хорошо… То есть, наоборот, плохо. Двух бутылок ненадолго хватит для работы с обезьянами… Да и нам с тобой тоже ведь нужен вероник для подзарядки.

– Нет. – Штейнберг, идя по мосту, легонько постукивает палкой по перилам. – Мне больше не нужен.

– Что ты хочешь сказать? – смотрит на него Круглов.

– Хочу сказать, что вышел из игры.

– Ты не можешь выйти из игры, пока жив.

Теперь Штейнберг останавливается. Они стоят на мостике, под ними шумит, прыгает по камням бурливая речка.

– Дорогой мой Юра, ты все правильно сказал, да я сам так думал, когда мы шли к открытию…

– Шли и пришли.

– Наше открытие надо закрыть.

– Повтори, пожалуйста, – мягко, даже вкрадчиво просит Круглов.

– Ты не ослышался. Мы не имели права вмешиваться в природу человека.

– Этика не позволяет вмешательство во вред человеку. Но мы не генной инженерией занимаемся, мы не лепим из разных генов злобные химеры. Наше открытие – во благо человеку.

– Нет, Юра. Непозволительно любое вмешательство. Нельзя переделывать то, что создано природой.

– Скажи еще: Господом Богом.

– А хотя бы и так.

– Если б человечество придерживалось этой догмы, мы бы с тобой жили в пещере, носили звериные шкуры и бегали с длинным копьем за антилопой.

– Ну почему же? Я ведь не отрицаю естественный ход развития вида гомо сапиенс. Зачем-то человек понадобился природе, или Господу Богу, и он появился, и, пока он не нарушал законов природы, не тщился ее переделать, все было в относительном порядке. Хотя, конечно, с ростом технологической цивилизации становилось все меньше гармонии. Но в двадцатом веке человек стал к природе в резко враждебные отношения. Как будто у него есть выбор сред обитания и ему безнаказанно сойдет губительная деятельность. Опустошаются леса, химией и нечистотами травятся реки, в океаны выливаются целые озера нефти…

– Согласен, но мы не экологическую проблему решаем.

– Это все к тому же вопросу. Вмешательство в любые формы жизни – опасно. Это ведет к вырождению. Любая жизнь, каждая ее естественно сложившаяся форма ценна сама по себе.

– Если ты думаешь, что произнес новое слово в философии…

– Не претендую, – отрезает Штейнберг. – Я не философ вообще, не натурфилософ в частности. Мне понадобилось целых семьдесят лет, чтобы прийти к простой мысли, к догмату Аристотеля: «Natura non facit saltus».

– Просвети, пожалуйста, старого дурака, не сведущего в латыни.

– «Природа не делает скачков».

– Ага, saltus. Сальто мортале… Послушай, латинист. Двадцатый век только тем и занят, что опровергает этот ветхий догмат.

– В том-то и дело! Люди, будучи частью природы, начисто об этом забыли. Они подстегивают, нахлестывают ее, как обезумевший возница лошадей, и лошади несутся вскачь – куда? Природа содрогается в конвульсиях землетрясений, наводнений, кислотных ливней. Уж не говорю об ожесточении, с которым люди истребляют друг друга. Войны, социальные эксперименты, террор уносят миллионы жизней. Хватит, хватит… Слишком много ретивых благодетелей… Оставьте человека в покое. Пусть он пройдет свой естественный путь, предназначенный природой… или судьбой… медленно и плавно минуя возрастные этапы… без скачков… Жизнь – не экспериментальное поле, жизнь – это таинство. Она самоценна. Нельзя пускать ее вскачь…

Круглов, слушая, все с большим изумлением смотрит на старого друга. Не похоже это на Штейнберга. Хоть и сдерживает он себя, а волнение прорывается – в словах, в интонации, в том, как палкой постукивает по перилам мостика. Да что это с ним, куда делись его невозмутимость, ирония?

– Ладно, – обрывает вдруг Штейнберг самого себя. – Разговорился… Пошли, Вера нас ждет.

Вера Никандровна встречает их у калитки.

– Ну что это вы запропастились? Чай успел вскипеть и остыть, а вы…

– Вера, у меня в чемоданчике банка бразильского кофе, – говорит Круглов. – Сейчас достану.

– Пей, если хочешь, сам. Мы кофе не пьем.

Вера Никандровна за минувшие годы постарела, похудела, на щеках прорезались сеточки мелких морщин. Она в простеньком зеленом платье-халате, босая.

– Ну хоть колбасу прими в подарок. – Круглов поднимается на веранду, проходит в дом.

– Галка спит? – спрашивает Штейнберг. – Не буди ее, пусть отсыпается.

– Не крутись под ногами, Рекс, – говорит Вера Никандровна собаке-овчарке, пытающейся привлечь к себе внимание хозяев. – Пусть отсыпается. Леня, мне показалось вчера, когда ты их привез, что у Галочки что-то произошло.