— И моя бестактность не повлияла на твое решение угостить меня обедом?

— Ты полагаешь, что я попытаюсь всучить тебе чек?

— Туше!

Нам принесли лазанью. Она оказалась более чем съедобной. Даже Фитцсимонс-Росс был впечатлен.

— Чертовски недурно. Странно, и почему я раньше обходил стороной это заведение?

— Возможно, потому, что в твоей жизни уже достаточно турок.

— Ой-ой-ой, какие же мы суки.

— Ты так и не объяснил мне, как тебе удается работать под героином.

— Как дьявольское зелье поработило меня? Тебе надо писать бульварные романы, Томми-бой. Скажем, «Исповедь голубого наркомана».

— Считай, что название у меня уже есть.

— Так вот, я попробовал герыч вскоре после того, как переселился в эти края. Поначалу покуривал, а потом один байкер, Мартин, с которым я тогда путался, посадил меня на иглу. Когда меня впервые накрыло… о, это было нечто. В общем, и объяснять не надо, почему на эту дрянь так подсаживаются. Короче, я стал колоться в восьмидесятом. И наверное, мне стоит преклонить колена перед моим отцом, который, хоть и не смог удержаться в гордом звании сквайра, все-таки успел внушить мне, что надо держать марку. Ты можешь пустить по ветру семейное состояние, можешь убить все, что тебе дорого, но никогда, никогда не показывайся на людях в неотутюженных брюках и стоптанных башмаках. Как бы то ни было — спасибо папе, — я был весьма щепетилен в том, что касается наркоманской гигиены. Я никогда не пользовался чужой иглой. Что, как выяснилось, спасло мне жизнь, а вот бедному Мартину — нет, потому что он не был таким же щепетильным, как я. Я имею в виду чуму, конечно. Она отняла у меня добрых два десятка друзей, и не только здесь. Ну и потом, я всегда занимал жесткую позицию — позволю себе каламбур, — когда дело касалось презервативов. Так что, папа, Vielen Dank [25] . Ты превратил меня в точную копию самого себя — и, сам того не сознавая, спас мне жизнь.

— Когда умер твой отец?

— Три года назад. Цирроз печени, не сказать, что это в порядке вещей для графства Уиклоу.

— Вы с ним были близки?

— О да, хотя он не одобрял моих сексуальных предпочтений. Но, надо отдать ему должное, он действительно ценил меня как художника. В последний год своей жизни — а ему было всего пятьдесят восемь, когда он покинул этот мир, — отец очень старался… как бы это сказать… искупить вину за все свои абсурдные выходки и оскорбления, прегрешения и деградацию. К тому времени моя мать — чистокровная англичанка и эталон холодной стервозности — уже бросила его. Практически нищий, он жил в сторожке в поместье своего давнего приятеля в Раундстоуне. Когда врачи сказали, что жить ему осталось месяца три, не больше, он написал мне сюда, в Берлин, и попросил «приехать домой», чтобы «поддержать его в трудную минуту». Что я и сделал — благо, в Дублине жил мой приятель-художник, у которого в городе был знакомый, поставлявший мне героин. Разумеется, я не посвящал своего умирающего отца в такие подробности. Опять же, если бы он узнал о моей слабости, думаю, он бы скорее огорчился, чем пришел в ярость. Что ни говори, а отец был славным парнем, который просто хотел любить и быть любимым. Но вот любовь как раз и обошла его стороной. Собственно, как и большинство из нас.

Он затушил сигарету и тотчас закурил снова.

— Ты никогда не был влюблен? — спросил я.

— Всего-то раз десять. А ты?

Я задумался, пытаясь сообразить. И это меня обеспокоило.

— Твое молчание красноречивее всяких слов, — сказал Фитцсимонс-Росс.

— Была одна женщина, которая очень любила меня.

— И… дай-ка угадаю… она была слишком хороша для тебя?

— Наверное.

— Похоже, у тебя тоже была мать, которая считала твое появление на свет величайшей ошибкой своей жизни… конечно, не считая брака с твоим отцом. И как следствие — ты здесь, в Берлине, спасаешься бегством от женщины, которая считала тебя неполноценным…

— Женщина, о которой ты говоришь, докурилась до смерти семь лет назад.

— А ты все бежишь. Скажу тебе одну вещь: это никогда не проходит. Ты обречен вечно бороться с этим. Я не видел свою мать пятнадцать лет. Она бросила моего отца, чтобы выйти замуж за какого-то отставного полковника типа Блимпа [26] , и поселилась с ним в убогой деревне Чиппендейл-он-Твид в Котсволде, где она, по ее собственному выражению, была среди «людей своего круга»… имея в виду, что мы, Пэдди [27] , ей не ровня. Беда в том, что мой отец был зависим от нее. Она восполняла его потребность в «мамочке», потому что, насколько я мог судить о своей бабке по отцовской линии, она была такой же холодной и сварливой, как моя собственная мать. Так что нетрудно догадаться, что женщина, которая любила тебя…

Я перебил его вопросом:

— Ты никогда не думал о том, чтобы сократить свои расходы, соскочив с героина?

— Забавно наблюдать за тем, как ловко ты пытаешься сменить тему, едва речь заходит о чем-то болезненном или неловком. Отвечаю: нет, мне совсем не хочется избавляться от пресловутой «обезьянки на плече». Кажется, так вы, янки, называете наркотик? Он дает мне силы для работы и делает реальность терпимой.

— Потому что ты тоже сопротивляешься любви?

По губам Фитцсимонс-Росса пробежала ироническая улыбка.

— Вы — самый талантливый уклонист, monsieur. Вероятно, для писателя это главное — умение уклоняться от ответа. На этой ноте разрешите закончить и откланяться. Через полчаса у меня рандеву с Мехметом. И если только ты не желаешь присутствовать при нашей встрече…

— Я прогуляюсь.

— Так и думал, что ты это скажешь. Я слишком хорошо знаю вашего брата. Либерал, творческая личность, без предрассудков, есть даже парочка друзей-педиков. Но втайне испытываешь отвращение ко всему этому.

— Хочешь сказать, что умение читать чужие мысли — это еще один из твоих многочисленных талантов?

— Совершенно верно. А какие у тебя планы на вторую половину дня?

Я полез в карман за кисетом с табаком и сигаретной бумагой и заметил, что вместе с курительными принадлежностями там лежит и мой американский паспорт. Я посмотрел на часы. Всего лишь половина первого.

— Может, наведаюсь в чужую страну, — сказал я.

— Ты хочешь сказать… туда?

— Это же в пяти минутах ходьбы.