Моим следователем был полковник Штенхаммер. На вид лет сорока, невысокого роста, но хорошо сложенный. И было видно, что он тщательно следит за своей внешностью, поскольку его волосы всегда были тщательно прилизаны, лицо гладкое, на руках маникюр, форма безупречно отутюжена, сапоги начищены до блеска, так что даже искрились, когда на них падал редкий луч солнца, проникавший сквозь зарешеченное оконце. Он курил западные сигареты — «Мальборо» — и держал их в золотом портсигаре, напоминавшем семейную реликвию. Когда меня впервые привели в его «кабинет», как он называл комнату для допросов, он сидел за столом, и мне было приказано сесть на стул, который стоял метрах в двух от стола и был расположен так, что любой сидевший на нем оказывался в углу. Полковник Штенхаммер отпустил стражу. Как только за надзирательницей закрылась дверь, полковник раскрыл внушительных размеров папку и начал задавать мне обычные вопросы о том, где я родилась, кто мои родители, где я училась, жила, работала, даже о том, с какими мужчинами у меня были отношения. Я перебила его лишь однажды, сказав, что не понимаю, почему я оказалась здесь, и спросила о сыне Йоханнесе, тем более что мой муж Юрген…

«Неужели вы действительно думаете, что наше гуманное государство позволит оставить без присмотра маленького ребенка? — невозмутимо произнес он, и мне стало жутко. — Несмотря на то, что его мать подозревается в шпионаже и государственной измене…»

«Что? — вскрикнула я. — Я никогда, никогда…»

«Спокойно», — сказал он, и его голос был смертельно-холодным, как скальпель. Он добавил, что, если я продолжу перебивать его, он отправит меня обратно в камеру. Где меня продержат как минимум пять дней в полной изоляции в качестве наказания за отказ от сотрудничества со следствием.

Я опустила голову и заплакала.

«Прошу прощения, — прошептала я, пытаясь сдержать слезы, которые уже лились потоком. — Просто я очень скучаю по сыну и не понимаю…»

«И вы снова перебили меня, так что теперь у меня нет выбора…»

«Пожалуйста, пожалуйста, прошу вас…» — взмолилась я.

«Вы обещаете успокоиться и начать сотрудничать?»

Я закивала. Штенхаммер замолчал. Он просто сидел и в упор смотрел на меня минуты две. Я почувствовала, что меня снова начинает трясти — я очень испугалась. Но попыталась взять себя в руки, сознавая, что нельзя терять рассудок под этим жестким пронизывающим взглядом. И тут в нем произошла резкая перемена. Он вдруг улыбнулся и сказал:

«Может быть, кофе и сигарету? Думаю, вы не откажетесь ни от того, ни от другого».

Я не знала, как реагировать на такой жест доброты, и просто сказала:

«Было бы замечательно, спасибо».

Он встал и открыл шкафчик, в котором оказалась кофеварка западного образца. Она выглядела очень стильно и дорого.

«Какой кофе вы предпочитаете?» — спросил он.

Я ответила, что с молоком и одним куском сахара. Он налил мне чашку, добавил молока и чайную ложку сахара и даже сам поднес чашку мне. Потом предложил сигарету и смущенно добавил:

«Вы ведь никому не расскажете, что я курю американские?»

«Нет, сэр, — сказала я. — И я очень благодарна вам за…»

Он поднял руку, останавливая меня:

«Мне не нужна ваша благодарность, фрау Дуссманн. Я хочу услышать, что вы скажете про кофе».

Я сделала глоток. Аромат был потрясающий, как и богатый вкус напитка. В ГДР такого кофе было не достать. Он был подобен нектару. Сигарета тоже. Мне прежде почти не доводилось курить западные сигареты. Они были такой редкостью в ГД Р, особенно среди простых людей, у которых не было доступа в валютные магазины или знакомых в партийной верхушке. Разумеется, я догадывалась, что Штенхаммер разыгрывает партию «доброго полицейского». Но в то же время я так отчаянно хотела вырваться из этого кошмара, вернуться домой к сыну, что видела в этом службисте свою единственную надежду на спасение. Кофе и сигарета подбодрили меня в эти тревожные минуты. Хотя он и был моим противником, я все равно была сейчас полностью зависима от его расположения. Поэтому я ответила:

«Кофе превосходный. Как и сигарета».

«Что ж, это хорошее начало», — сказал он и включил записывающее устройство.

Я тотчас заметила, что на стене, слева от моего стула, висит микрофон, направленный в мою сторону.

«А теперь я хочу, чтобы вы рассказали мне историю вашего брака. Во всех подробностях. Меня интересует все. Даже самые болезненные для вас детали.

В течение следующего часа я рассказала ему все, что, как мне казалось, он хотел услышать. Я понимала, что, если не буду говорить прямо и откровенно, мне отсюда не выбраться. В конце концов, Юрген сам подставил себя. Я ясно дала понять Штенхаммеру, что никогда и никоим образом не участвовала в политических движениях, а творческий и душевный кризис Юргена был прогнозируемым.

„Так чем же именно был ваш брак?“ — спросил Штенхаммер.

„Ошибкой, но он подарил мне главное — моего замечательного сына“.

„А когда именно вы начали заниматься шпионажем в пользу Америки?“ — вдруг произнес он совершенно невозмутимо, спокойно, как будто между прочим.

От неожиданности я вздрогнула, и мне пришлось сдерживать вновь подступившие рыдания.

„Сэр, я ни разу в жизни не встречалась с американцами, не говоря уже о том, чтобы контактировать с их спецслужбами. Я жила тихой, спокойной жизнью. Я — законопослушный гражданин. Я никогда…“

„Не вступали в ряды Социалистической единой партии Германии, к примеру… как это делает большинство законопослушных граждан. И хотя ваши родители состоят в партии, судя по отзывам моих коллег из Халле, они ведут довольно распущенную личную жизнь. Вы согласны с тем, что ваши родители не являют собой лучший пример законопослушных граждан“?

Помню, я глубоко затянулась сигаретой, втайне мечтая о том, чтобы прямо сейчас подо мной разверзлась земля и я бы провалилась в эту пропасть. Этот негодяй требовал от меня, чтобы я предала своих родителей. В то же время я понимала, что, если не выполню его требований, навлеку на себя еще большие неприятности. Поэтому выдавила из себя: