— Вас опять хотят выселить.

— Ну да, вы в прошлый раз именно этим и собирались заниматься…

— На этот раз это не я, а начальство. Большое начальство, Наталья Андреевна! Сообщаю вам: я буду делать все, что в моих силах, чтобы вас прикрыть… У меня уже подробный план выработан, как их попытки нейтрализовывать и саботировать…

— Что? Я… Но вы… Вы уверены… но с другой стороны…

Теперь уже Наташа лепетала нечто нечленораздельное. Так ее поразил в самое сердце участковый. Почему-то не вызывало ни малейших сомнений, что он говорит чистую правду. Было также очевидно, что игра его скоро кончится, и кончится для сержанта плохо.

— Мыскин, милый, не надо из-за меня свою карьеру ломать… все равно вам меня не спасти! Против лома нет приема…

— Нет, есть, есть прием! У меня есть возможности… и вообще я кое-что придумал… и… и… Кроме того, я…

Тут участковый перешел на совсем уже неразборчивый шепот.

— Что, простите, я не слышу, — сказала Наташа.

— Я…

И опять шелестение какое-то вместо слов.

— Нет, нет, я не понимаю!

Наташа пригнулась к Мыскину, приблизив свое ухо вплотную к его губам. Она не была уверена в том, что расслышала правильно, но, кажется, он шептал: «Я вас люблю!»

И тут милиционер робко поцеловал ее в ухо: фактически притронулся только губами к козелку ее ушной раковины. Наталья отпрянула. Лицо сержанта было свекольно-красного цвета, что вроде бы свидетельствовало о сильном волнении. С другой стороны, у него были причины волноваться и без объяснений в любви. И поцелуй тоже получился какой-то неубедительный, может, и не поцелуй вовсе, а так, случайное прикосновение. Ведь Мыскин как раз пытался прошептать ей что-то в ухо. Наталья смотрела на милиционера с недоумением, пытаясь решить: что это было? И не могла. Его лицо было не то что невозмутимым, нет, скорее, напротив, слишком эмоционально напряженным. Понять, что происходит, оно нисколько не помогало. «Ах, какой все-таки цвет чудный… Надо все же непременно это написать — по памяти. Не заставлять же его позировать еще раз — а то не дай бог, опять раздеваться примется, ведь эксгибиционизм, кажется, не лечится», — думала Наташа, поглядывая на сержанта — с интересом, но и с опаской.

— Я вас спасу, — более отчетливо выговорил Мыскин.

— Ну, если вы настаиваете… — согласилась Наташа, просто чтобы не волновать его больше, — то ладно, попробуйте. Но только осторожно, без слишком резких движений, пожалуйста!

Мыскин закивал головой и как-то по-восточному прижал ладонь к груди — в знак того, что непременно постарается, избежит чрезмерно опасных шагов и действий.

Перед уходом удивил Наташу еще раз. Посмотрел на нее как-то необычно, не так, как всегда. Глаза его впервые не казались пустыми, нет, они явно были чем-то наполнены — чуть ли не слезами или, по крайней мере, какими-то желтоватыми выделениями. Участковый вдруг сказал довольно громко и ясно:

— Какое у вас ухо красивое!

И будто всхрапнул — издал такой лошадиный чуть-чуть звук, видно, у него дыхание на секунду перехватило.

А потом убежал, скрылся.

«Борется с собой, так его, беднягу, раздеться тянет», — с жалостью думала Наталья.

И оказалась права. Мыскин присылал преисполненные чувства записки. В которых прямо в любви не объяснялся, но описывал некое прекрасное ухо. Старался при этом быть разнообразным, но не очень-то получалось. Все-таки надоедала Наташе эта ушная тема. Поначалу смеялась, а потом стала и позевывать. Хотя Мыскин, надо отдать ему должное, изучал предмет глубоко, узнал названия уха на нескольких языках, писал, коверкая безбожно фонетику, то о «биутифул иэр», то об «ореччио белло», а то и «каунис корва» или «шон охр». А то и совсем поразил — выкопал где-то «аль-узн аль-джамиль» — то ли по-персидски, то ли на каком-то другом восточном языке. И даже щеголял греческими и латинскими корнями для обозначения ушной раковины и ее различных частей: пинна, хеликс, трагус, лобулус.

Загадочный «трагус» Наташу немного взволновал: было в этом слове что-то интригующее и таинственное.

Участковый довел ее до того, что она принялась разглядывать свои уши в зеркале. Ну да, маленькие такие ушки, аккуратные, кожа нежная, розовая… Ну и что? Ничего по большому счету особенного. Что он такое выдумал?

Подмена, вот как, кажется, это называется в сексологии, думала Наталья. Или даже фетишизация. А с другой стороны, какая разница?

Насчет неизлечимости некоторых состояний Наталья не ошиблась. Как ни боролся с собой Мыскин, а давал иногда слабину. Недаром специалисты пишут: контролировать себя в такие моменты эксгибиционисты неспособны. У них в этот момент зауженное сознание, весь остальной мир для них как бы исчезает. Нет-нет да обнаруживала Наталья знакомую фигуру, поджидавшую ее в темных углах подъезда. Действовал сержант при этом деликатно, быстро сбрасывал брюки. Если погода позволяла, то он иногда появлялся в шинели, которую затем распахивал — под шинелью, разумеется, ничего не было. В темноте подъезда Наталья почти ничего и не видела, но исправно имитировала необходимый по сценарию испуг и сильное эмоциональное волнение. После чего он быстро одевался и исчезал.

В конце концов, она даже привыкла, почти не обращала на эти события внимания. Наверно, думала она, в эксгибиционистском смысле мы с ним теперь «живем», мы — как бы партнеры сексуальные. Не слишком-то приятно, конечно. Ну что же, потерплю, и не такое терпела. Раз уж без этого никак… то пускай!

Главное, Мыскин действительно отчаянно бился за право Наташи проживать в городе Рязани. И шел ради этого на подвиг. Он же — должностное преступление.

Время от времени он являлся с докладом — рассказать, что происходит на фронте борьбы против Наташиного выселения. Обставлялись эти визиты весьма конспиративно. Участковый приходил поздно вечером, одетый неизменно в штатское, на пороге оглядывался. Пугал Наталью. Рассказывал про комиссию по выселению, которая никак не может собрать необходимые документы — уж он постарался, чтобы не смогла! Даже как-то просто выкрал кое-какие бумаги, а заново их собирать дело трудоемкое. Но вынужден был с грустью признать, что сколько веревочке ни виться, а концу быть. Саботировать работу комиссии вечно не удастся. При этом Мыскин так нелепо, так смешно свешивал набок свою странную голову, что Наталья не выдерживала — прыскала. А потом по-дурацки конфузилась и извинялась. Ну, в самом-то деле, человек старается, сообщает ей секретную фактически информацию — причем весьма печального содержания. Он унывает, а она хихикает, как легкомысленная девчонка, еще больше огорчая участкового.

Но тут откуда-то в голове у Натальи возникала удивительная фраза из пособия по разделке птицы: «Если кур резать в неправильном направлении, то они огорчаются». Как-то она вдруг взяла и неожиданно для самой себя сказала вслух:

— Если меня будут неправильно резать, я тоже огорчусь.

Это высказывание вызвало настоящий ступор у сержанта.

Попунцовев, он обиженно вымолвил:

— Не понял юмора.

Теперь уже Наталья покраснела — как бы он ни подумал, что она над ним издевается! Стала сбивчиво объяснять, что птицу, кажется, надо разрезать слева направо, а не наоборот, иначе горькая субстанция из желчного пузыря или из каких-то еще других внутренних органов попадает в мясо, и оно может горчить на вкус.