Вместо того чтобы незамедлительно провести начальника контрразведки в шатер пана Замойского, гетманский оруженосец опустил глаза, суетливо рассыпался в невнятных извинениях, попросил обождать и юркнул за плотно запахнутый полог. Маркиз мог сурово одернуть оруженосца и войти, как ему полагалось по должности, то есть без приглашения. Но он лишь усмехнулся и остался стоять на месте, догадавшись, в чем дело.

– Да пусть себе заходит, раз ему не спится! – пророкотал из-за тонких шелковых стен оглушительно громкий голос военачальника, пожалуй, излишне бодрый для ночной поры.

Оруженосец поспешно распахнул полог, и почтительно придержал его, давая маркизу возможность свободно пройти, не наклоняя головы. Шагнув в ярко освещенный масляными плошками роскошный шатер, маркиз убедился, что его догадка была верна. Сидя по-походному на ковре за низеньким изящным столиком из палисандра, гетман нарушал королевский и свой собственный приказ. Причем, судя по объему стоящего перед ним серебряного кувшина и ярко-пунцовому цвету лица, нарушал долго и основательно.

– Маркиз – умный человек. Он все понимает! – провозгласил гетман.

Понятно, что сия тирада предназначалась не столько исчезнувшему уже оруженосцу, сколько самому фон Гауфту. Маркиз чуть развел руками: дескать, не будем же мы всерьез обсуждать подобный пустяк.

– Выпьете со мной, маркиз? – то ли спросил, то ли приказал гетман, и, не дожидаясь ответа, вынул из походного, под стать столику, палисандрового буфета, второй кубок, и тут же наполнил его до краев.

– Благодарю за оказанную честь, ясновельможный пан! – Маркиз чокнулся с гетманом, чуть пригубил из кубка, поставил его на столик и без приглашения и предисловий коротко изложил суть дела.

Гетман пребывал в игривом настроении и с энтузиазмом воспринял предложение прогуляться по лагерю и навести в нем порядок, поставив на место возомнившего о себе невесть что гусарского ротмистра. Он кликнул оруженосца и приказал принести саблю и легкий доспех, служащий не столько для защиты, сколько для придания блеска гетманской персоне и для обозначения, что сия персона пребывает в данный момент при исполнении служебного долга.

Звеня саблей и доспехами, гетман решительным шагом направился к стану гусар. Маркиз, разумеется, неотлучно следовал за ним. Часовые возле штандартов полков и рот, мимо которых пролегал путь высшего чина, вытягивались в струнку и салютовали гетману саблями или мушкетами. Гетман с удовольствием отвечал на приветствия, находя для каждого два-три поощрительных отеческих слова. Великолепное шествие финишировало возле палатки пана Голковского. Его поручик, стоявший рядом с часовым и строго охранявший, как было приказано, покой своего ротмистра, при виде гетмана побелел, как полотно.

– Ва…ва… ваше высокопре… – заикаясь, забормотал несчастный поручик.

Гетман, не снизойдя до дискуссии с каким-то там мелким чином, попросту отодвинул его рукой в сторону и решительно шагнул в палатку, едва не зацепив верх полога острым навершием своего блестящего шлема.

Пан Голковский в весьма фривольно расстегнутом (или еще не застегнутом) кафтане сидел лицом ко входу за столом, на котором горела единственная свеча и были расставлены блюда с закусками, кубки, кувшин (наверняка с запретным напитком) и большая глубокая чаша с компотом. Сбоку от него восседала пани Анна, причем ее одеяние тоже нельзя было назвать завершенным.

– Какого черта! – взревел нечеловеческим голосом ротмистр, хватаясь за саблю, висевшую над его головой на шесте, поддерживающем крышу палатки.

– Чтооо?!! – заметив его движение, рыкнул гетман не хуже самого пана Голковского. – Как вы смеете, ротмистр?! На кого руку поднимаете? Перед вами гетман! А ну, встать смирно!!!

Несмотря на захлестнувшее его дикое бешенство, пан Голковский шевельнувшимися где-то в самой глубине души остатками здравого смысла и укоренившимся с детства инстинктом воинской дисциплины все же осознал, что если он обнажит саблю против своего военачальника, коронного гетмана войска польского, то неминуемо положит голову под топор палача и тем самым покроет несмываемым позором весь свой род. А такой позор – намного хуже смерти. Ротмистр выпустил рукоять сабли, которую он, слава Иисусу и деве Марии, так и не вынул из ножен. Но клокотавшая в нем ярость требовала немедленного выхода. Бравый гусар схватил первый попавшийся в руки предмет, а именно стоявшую на столе чашу с компотом. Ловким движением обеих рук, предваряя на несколько веков еще не родившуюся технику баскетбольного броска, пан Голковский запустил сей снаряд в гетмана и в ненавистную всем честным рыцарям рожу контрразведчика фон Гауфта, маячившую за гетманским плечом.

И гетман, и маркиз, разумеется, были опытными воинами, и не раз успешно уклонялись от направленных в них копий и сабель, мушкетных и пистольных выстрелов. Они, конечно же, ловко увернулись бы от такого неуклюжего снаряда, как какая-то чаша. Но на их беду в чаше был компот. Опыта борьбы с летающим компотом ни у того, ни у другого не было. Чаша просвистела мимо, а высвободившаяся из нее в полете сладкая липкая жижа, содержащая еще и размякшие сухофрукты, обрушилась на головы и плечи гетмана и маркиза.

– Ага! Получили! – торжествующе воскликнул ротмистр и разразился безудержным хохотом.

– Взять его! – сдавленным голосом прохрипел гетман, отплевываясь от попавшего в рот компота. – Арестовать! В кандалы!! В подземелье!!!

В палатку беззвучно скользнули два профоса – предшественники современных военных полицейских, всюду сопровождавшие гетмана и оставшиеся стоять перед входом наготове. Они крепко и сноровисто подхватили под руки истерически хохочущего ротмистра и поволокли его куда следует. Гетман с каменным лицом прошествовал за своими подчиненными, отряхиваясь на ходу от прилипших фруктов.