Потом, с лихорадочным жаром стиснув ему руку, он бросился вперед, шатаясь, увы, не от вина!

– А, немецкий студент! – промолвил Наполеон. – Люблю это гордое юношество. Чего ты хочешь, друг мой?

Трихтер хотел отвечать, но голос его сорвался, и он не смог произнести ни слова.

Все, что Трихтер сумел сделать, – это протянуть прославленному императору прошение, которое он держал в правой руке, причем из-за этого ему пришлось пожертвовать своей фуражкой, которую он сжимал в левой руке, и, не будучи в силах удерживать два предмета сразу, уронил ее.

Император принял прошение с улыбкой.

– Ну, успокойтесь же, – сказал он. – Вы говорите по-французски?

Сделав над собой чудовищное усилие, Трихтер пролепетал:

– Моя мать… Ваше величество… Мой дядя тоже… умер… Но я… я не француз.

Он и сам чувствовал, что говорит нечто противоположное тому, что собирался сказать.

– Что ж! – произнес император. – Поскольку вы владеете французским, идемте со мной. Вы мне сами расскажете, в чем состоит ваша просьба.

Торжественно загремели барабаны, и император стал подниматься по лестнице, все еще держа в руках прошение.

Трихтер плелся следом, ошеломленный, отчаянно смущенный тем, что он пробрался в этот пышный кортеж, раздавленный всей этой славой, опьяневший от всего этого блеска, тонущий и готовый раствориться в сиянии столь ослепительного светила.

И вот он вошел в приемную залу.

Император милостиво приветствовал королевских и княжеских посланцев. Для каждого у него нашлось какое-нибудь любезное слово.

С генералом Шварценбергом, представителем Австрии, он повел речь о его талантах полководца, заверив, что они ему известны и он их ценит.

Барону фон Гермелинфельду, явившемуся засвидетельствовать почтение от имени короля Пруссии, он сказал, что наука не признает границ между странами и что умы, подобные его собеседнику, самым своим существованием служат сближению людей и народов.

Когда же ему назвали имя посланника герцога Саксен-Веймарского, он с живостью устремился ему навстречу, отвел его в сторонку, несколько минут тихо беседовал с ним, а прощаясь, произнес:

– Господин Гёте, вы человек в полном значении этого слова.

Аудиенция подошла к концу, и князь-примас предложил императору пожаловать в пиршественную залу.

– Соблаговолите проводить туда императрицу, – сказал Наполеон. – Я сейчас присоединюсь к вам. Мне надо лишь отдать кое-какие распоряжения. Ах, да! Где же мой студент?

Трихтер, успевший несколько прийти в себя в то время как внимание императора было устремлено на других, почувствовал, что проклятое смятение снова овладевает им. Кто-то подтолкнул его, и он вошел в кабинет, куда император направился в сопровождении всего-навсего одного секретаря и двух адъютантов.

Наполеон присел к столу.

– Итак, мой друг, – обратился он к Трихтеру, – о чем вы хотели меня просить?

– Сир, моя мать… или, вернее, мой дядя… Да, сир, храбрый солдат вашего величества… – коснеющим языком попытался вымолвить Трихтер.

– Да придите же в себя, – сказал император. – Где ваше прошение? А, вот оно.

И он протянул его Трихтеру:

– Вот, возьмите. Если не можете говорить, читайте.

Студент взял прошение, распечатал и трясущимися руками развернул. Но едва лишь он бросил взгляд на него, как побледнел и зашатался.

– Ну же! Что там еще? – спросил император.

Трихтер рухнул на пол, бездыханный, скорченный.

Адъютанты бросились к нему.

– Не приближайтесь, господа! – крикнул император, вставая с места. – Здесь что-то кроется.

– Не сходить ли за доктором? – спросил адъютант.

– Нет, – отвечал император, вглядываясь в распростертого Трихтера. – Ступайте за бароном фон Гермелинфельдом. Но не поднимайте шума: никаких скандалов, ни слова. Пусть барон придет один.

Минуту спустя вошел барон.

Император обратился к нему:

– Господин барон, вот человек, который только что упал, будто сраженный молнией, взявшись прочесть эту бумагу. Посмотрите, она здесь, на полу. Не прикасайтесь к ней: он рухнул, едва успев ее развернуть.

Барон приблизился к Трихтеру.

– Этот человек мертв, – сказал он.

Потом он подошел к камину, взял каминные щипцы и с их помощью подержал бумагу над дымом, не позволяя ей вспыхнуть.

С особенным вниманием он при этом следил, как дым, касаясь бумаги, мети цвет.