Смеялся ломовой извозчик, которому протягивала какую-то бумагу женщина, крестьянка судя по всему.

– Э, кумушка, – говорил возница, – вы женщина красивая, черт меня подери, и глазки у вас вон какие большие! Да только наше правительство позабыло научить меня читать. Если кому нужно, чтоб я ему ответил, мне не писать надобно, а сказать.

Крестьянка произнесла несколько слов, но на языке, ему незнакомом.

– Если хотите, чтобы вас понимали, то и говорить надо на христианском наречии, – буркнул возница. – А вашей тарабарщины я в толк не возьму.

И он хлестнул своих лошадей.

Женщина с нетерпением махнула рукой; казалось, она совсем пала духом.

Лотарио удалось расслышать то, что она сказала. Он приблизился к ней и произнес по-немецки:

– Что вам нужно, добрая женщина?

Крестьянка радостно встрепенулась:

– Как, сударь? Вы из Германии?

– Да.

– Хвала Создателю! Тогда не соблаговолите ли вы указать мне, где этот дом?

И она протянула свою бумагу Лотарио. Он прочел: «Сиреневая улица, номер 3».

– Сиреневая улица, номер три, – повторил он, удивленный и очарованный таким совпадением. – Это здесь. Стало быть, вы направляетесь к господину Самуилу Гельбу?

– Да.

– И я тоже.

– В таком случае будьте добры, проводите меня.

В эту минуту она, наконец, посмотрела на него. Казалось, его лицо ее поразило. Удивленный ее пристальным любопытным взглядом, он в свою очередь вгляделся в ее черты, но не нашел в них ничего знакомого.

На вид этой немке было года тридцать четыре, от силы тридцать пять. Она была хороша спокойной и суровой красотой деревенской женщины. Ее бездонные черные глаза, густые волосы цвета воронова крыла и речь, в которой сквозил некий оттенок торжественности, наконец, сама ее манера держаться, отмеченная какой-то непреклонной гордостью, – все это, тем не менее, нисколько не противоречило ее простому наряду – грубой коричневой накидке в голубую полоску.

Оба направились к воротам дома Самуила; она разглядывала Лотарио, он же скорее всего и думать забыл о ней, восхищенный возможностью войти в этот дом и тем, что сами обстоятельства вынуждают его быть смелым.

Шагая рядом, она заговорила с ним, быть может, затем, чтобы заставить и его разговориться:

– Французы, они все от роду насмешники. Этот извозчик насмехался надо мной за то, что сам же не умеет читать. Обычно, когда мне случалось бывать в Париже, меня сопровождал один славный парень из наших краев, он немного говорил по-французски. Но в этом году Господь призвал его к себе. А я все равно и года не могу прожить, чтобы не приехать сюда. Долг, который меня сюда призывает, слишком свят, и я не могу им пренебречь, что бы ни случилось. Ну вот я и здесь. Но вы и представить себе не можете, сударь, сколько невзгод и обид я претерпела, пока добралась. Странно все-таки, как эти люди могут не знать немецкого языка. Да еще все как один смеются, стоит мне заговорить!

Лотарио был слишком взволнован, чтобы ей ответить или хотя бы понять, о чем она говорит. В душе у него звучал иной голос.

Они приблизились к калитке.

Лотарио позвонил, весь дрожа. Каждый удар колокольчика отзывался в его сердце.

Та же старуха, что накануне встретилась Лотарио, подошла, чтобы им открыть.

Отступив в сторону, Лотарио пропустил немку вперед себя.

– Фрейлейн Фредерика у себя? – осведомилась та по-немецки.

– Да, она дома, – отвечала старуха на том же языке.

– Как ее здоровье?

– Превосходно.

– Благодарение Богу! – воскликнула крестьянка с радостью и облегчением. – Моя добрая госпожа Трихтер, скажите ей, сделайте милость, что та, которая всегда приходит по весне, просит позволения повидать ее.

– О, конечно, я вас узнала, – кивнула старуха. – Входите же в дом. И вы входите, сударь.

Госпожа Трихтер подумала, что Лотарио явился вместе с крестьянкой.

Она провела обоих в гостиную, а сама поднялась наверх, чтобы сообщить об их визите Фредерике.

Имя г-жи Трихтер, должно быть, напомнило нашим читателем того грандиозного выпивоху, который в первой части этой истории так внезапно умер у них на глазах в ту минуту, когда подавал прошение Наполеону. Но читатели, вероятно, забыли о том, что прежде чем принести своего дражайшего лиса в жертву собственным великим эгоистическим замыслам, Самуил поинтересовался у самого Трихтера, согласился ли бы тот отдать жизнь, чтобы обеспечить своей матери кусок хлеба. Трихтер утверждал, что умер бы с радостью, лишь бы ей было на что жить. Поэтому, отправив приятеля к праотцам, Самуил посчитал себя должником его родительницы. Он увез ее из Страсбурга и приставил к Фредерике, для которой эта добросердечная и достойная женщина стала более чем служанкой – почти матерью.

Вошла Фредерика.

Лотарио пришлось опереться о спинку кресла, так бурно заколотилось его сердце.

Фредерика же бросилась к посетительнице и горячо сжала ее руки.

– Садитесь же, моя дорогая, моя добрая сударыня!

И она пододвинула ей кресло. Но крестьянка не села.

– Постойте, – сказала она, – дайте сперва поглядеть на вас, налюбоваться всласть. Все такая же… нет, еще красивей, еще веселей, а стало быть, по-прежнему чиста. Благодарение Творцу! Слава тебе, Боже! Я пришла издалека, но такая отрада стоит всех тягот пути.