– Олимпия! – с живостью отозвался Юлиус, и произнесенное имя вызвало в его душе волнение. Он уже не думал больше о Фредерике. – Я как раз хотел поговорить с тобой о ней, притом серьезно.

– Вероятно, это будет разговор наедине? – спросил Самуил и взглянул на Лотарио.

– Нет, Лотарио может остаться, – запротестовал Юлиус, – он для меня одновременно и друг и сын. В том одиноком существовании, на какое осудил нас обоих рок, мы обретаем в нашей дружбе и утешение, и помощь. Мы не таим друг от друга ни малейшей мысли, ни самого мимолетного чувства. Кстати сказать, здесь я виновен перед ним и тобой. Он, естественно, говорил со мной о мадемуазель Фредерике, как и обо всем, что он обычно находит прекрасным, добрым или примечательным. Я совершил глупость, произнеся недавно это имя вслух, и тотчас заметил, как ты недоволен тем, что оно упоминается всуе. Ты был совершено прав, и теперь я прошу у тебя прощения. Но Лотарио здесь вовсе ни при чем. И он очень желал бы, чтобы ты об этом знал. Это я, один лишь я, в приступе какого-то неуместного зубоскальства захотел подшутить над ним и над тобой и поинтересовался некоей таинственной красавицей, по алчности сокрытой от чужих глаз и по прихоти случая обнаруженной. Не копи зла за это на Лотарио, прости ему мою невоздержанность.

– Так ты хотел поговорить об Олимпии? – отозвался Самуил.

– Да, я хотел бы, чтобы ты получил для меня у лорда Драммонда позволение навестить синьору в ее апартаментах.

– О, я думаю, ты не нуждаешься ни в чьем позволении! Насколько могу судить, вы необычайно быстро поладили, и весь вечер она говорила только с тобой.

– Ты так полагаешь? – произнес польщенный Юлиус.

– Да. Можешь преспокойно отправиться к ней с визитом, и готов поручиться, ты не найдешь двери запертыми. Значит, открывшееся лицо не прогнало тех чар, что навеяла маска, и то, что предстало глазам, не противоречило восторгу ушей?

– Ах! – всплеснул руками Юлиус. – Действительность превзошла все ожидания. Вот уже семнадцать лет я не испытывал чувств, подобных тем, что ощущал подле этой необыкновенной женщины. Ее манеры, ее голос, ее внезапное исчезновение и это ее неслыханное сходство, – все, надо признать, приводит меня в смущение и занимает все мои помыслы. Целое утро я думал только о ней, и вся моя будущность отныне сосредоточилась в словах «Увидеть ее вновь!». Так где она остановилась?

– В точности не знаю, – ответил Самуил. – Мне только известно, что обосновалась она где-то на острове Сен-Луи. Но уже сегодня к вечеру, думаю, я смогу сообщить тебе все поподробнее.

– Спасибо, – сказал Юлиус и не без некоторого стеснения решился спросить: – А не знаешь ли, в каких она отношениях с лордом Драммондом?

– Уверен, что она не возлюбленная его.

– Ты действительно уверен в этом? – с радостным облегчением переспросил Юлиус.

– Да, и более того: она отказалась выйти за него замуж.

– Милый мой Самуил! – воскликнул Юлиус. – Так ты веришь тому, что рассказал ее брат?

– Без сомнения, – решительно ответил Самуил, забавляясь действием, производимым его словами. – Лорд Драммонд при мне неизменно говорил о синьоре Олимпии с глубочайшим почтением. Немало лордов, герцогов и принцев безуспешно предлагали ей кошелек, сердце и руку. Знаешь, все-таки она натура восхитительная в своей возвышенной устремленности. Певица, влюбленная только в чистое искусство и более целомудренная на подмостках, нежели иная императрица на троне. Да, оживить и спустить с мраморного пьедестала эту статую, изваянную из мрамора музыкальной гармонии, – цель, достойная мужчины.

– С тех пор как я узнал о ее существовании, – промолвил Юлиус, очарованный не только воспоминанием о прекрасной Олимпии, но и подобными заверениями Самуила, – мне кажется, что жизнь возвращается ко мне и приобретает новый смысл, новую притягательность.

– Да, черт возьми, – рассмеялся Самуил, – каждый из нас в той или иной мере тратил себя ради увлечений, не входящих ни в какое сравнение с тем, о чем мы сейчас говорили.

– Так ты раздобудешь мне к вечеру ее адрес?

– Можешь на меня положиться.

– И ты думаешь, я могу нанести ей визит? Она не сочтет это несколько бесцеремонным?

– Она будет счастлива тебя видеть.

– Еще раз благодарю! Сейчас нам надо возвратиться в посольство. Так я рассчитываю на тебя.

Юлиус с горячностью пожал Самуилу руку, затем поднялся. Хозяин дома, счастливый тем, что Лотарио, наконец, удалится, распрощался с молодым человеком почти дружески.

Он проводил своих гостей до калитки, но как только она затворилась за ними, принялся расхаживать по саду в сосредоточенной угрюмой задумчивости.

«Ну вот! Я докатился до ревности – только этого еще не хватало! Мне, мне влюбиться – это и так слишком большое испытание, но ревновать!.. Самуилу Гельбу, человеку с таким умом, человеку, для которого все прочие смертные, не исключая и Наполеона, служили всего лишь орудиями, суждено пасть ниц, ползти на коленях, дрожать от каждого слова, взгляда женщины! Я едва не одержал победу над Наполеоном, а теперь сдаюсь в плен ребенку…

Да, сомнения нет: Фредерика может делать со мной что захочет. Если она глупейшим образом влюбится в этого белокурого красавчика, что я смогу поделать? Только от нее зависит предпочесть мне Лотарио, тем самым доказав, что ученость, ум, талант – ничто перед хорошо подвитым локоном! Зачем тогда было воспитывать сироту, преданно служить ей, посвятить ей жизнь, все помыслы, душу, если первый встречный, любой проходимец, какой-нибудь совершенно чужой человек способен вырвать ее из моих рук, похитить мое добро, мою ученицу, мое творение!..

Ну вот, теперь я разглагольствую, как все Кассандры, как все комедийные опекуны. Неужели я докатился до ролей, подобных Арнольфу и Бартоло? Но ведь комедия могла окончиться вовсе не благоприятной для Ораса или Альмавивы развязкой. Меня всегда прямо переворачивало, когда я задавал себе вопрос: над чем смеются в комедии? Арнольф взрастил, вскормил девушку, которую любит. Проходит мимо какой-то пустоголовый повеса, достаточно безмозглый, чтобы делиться своими секретами с соперником. Естественно, девица влюбляется в него и бежит с ним. И вот Арнольф, старый, одинокий, не имеющий ни единой души, способной его пожалеть, рвет на себе волосы от отчаяния. Воистину смешно!