– Что ж! – отозвалась Гретхен, наконец решившись. – Я согласна.

И она взяла кошелек.

Гамба испустил глубокий вздох удовлетворения, подобно дипломату, преуспевшему в своей первой миссии.

А Гретхен продолжала:

– Вы честный малый, раз возвратили мне мою долю и так меня искали. В конце концов, эти деньги мне пригодятся. Я не жадная, благодарение Господу, но вот уж несколько лет я каждый год езжу в Париж, и как бы ни были малы мои траты, трудновато бывает накопить ту небольшую сумму, которая нужна, чтобы не умереть с голоду. Кошелек, что вы мне дали, я отдам на хранение ландекскому пастору, и благодаря вам у меня больше не будет надобности ради заработка брать на себя такие обязанности и услуги, которые стесняют мою независимость и чужды моему дикарскому нраву.

– Вы что, каждый год бываете в Париже? – спросил Гамба.

– Да.

– Странный у вас вкус. Я был там всего однажды и, могу вас уверить, не имею ни малейшего желания оказаться там еще раз. Это красивый город, и все же это город.

– Я не ради удовольствия езжу туда, – сказала Гретхен.

– Тогда зачем же?

– Из чувства долга. Но больше ни о чем меня не расспрашивайте. Это тайна. Я никому не могу поведать о ней.

– Даже вашему кузену?

– Даже кузену. Об этом я говорю только с мертвыми.

– И вы не сказали бы даже вашему… – начал было Гамба.

Но вдруг он осекся.

– Моему?.. – спросила Гретхен.

– Нет, я ничего… – пролепетал Гамба.

С минуту длилось молчание.

– Вы же собирались, – заговорила, наконец, Гретхен, – сказать мне еще что-то?

– Да именно это самое, – насилу выговорил Гамба, запинаясь от волнения. – Вот… Я все хочу найти слова, чтобы вам растолковать, что я чувствую, а как это сделать, не знаю. В первый раз со мной такое. Я всей душой… а сам не знаю, что. Надо бы вам мне помочь.

– В чем?

– Помочь сказать вам, что… я вас люблю.

– Что? Вы меня любите?

– Черт возьми, ну да, словцо все-таки вырвалось. Прикипел я к вам душой, вот дело-то в чем. Видеть вас каждый день, чтобы вы здесь, а козы ваши там, они-то уж меня начинают любить, то есть я коз имею в виду, смотрите-ка, одна мне руку лизнула, вот ведь славная какая малютка! Ну я и стал себе воображать, как дурак, будто это на всю жизнь, что оно никогда не кончится и мы так всякий день будем толковать друг с другом. И вот на тебе: теперь нужно уезжать! Черт бы побрал театры, директоров, оркестры и всю эту музыку! Я бы хотел, чтобы случилось землетрясение и все города провалились в тартарары! Ей-ей, я до того вас люблю, что лучше бы мне никогда вообще вас не знать. Или… да нет, все равно я бы хотел узнать вас и мучиться.

– Бедный мальчик! – прошептала Гретхен, поневоле растроганная.

– Вы меня жалеете, – продолжал Гамба, – это вы хорошо делаете. Вы добрая. Тогда дайте мне слово, что вы меня не забудете.

– Это я вам обещаю.

– И вы будете желать, чтобы я вернулся?

– Могу вам и это обещать.

– Тогда, если вы этого хотите, я вернусь. Впрочем, даже если бы вы не хотели, я бы все равно вернулся.

Гретхен улыбнулась.

– Если вам так жаль уезжать, – спросила она, – почему бы не остаться?

– Я всем обязан моей сестре, – печально отвечал Гамба. – Она просит меня ее сопровождать, говорит, что не пристало ей одной болтаться по большим дорогам. Она достаточно красива и достаточно богата, чтобы опасаться прохвостов всех сортов. Но уж будьте покойны, я так там заскучаю, что сестрица заметит, до чего я приуныл, а она в глубине души очень добрая, вот она и позволит мне вернуться. А уж когда меня отпустят, вы увидите: я никуда отсюда не тронусь, если только вы меня не прогоните. Мне этот край по душе, я люблю его коз. Я бы охотно здесь обосновался.

– Так до скорого свидания, – сказала Гретхен, протягивая ему руку.

– До скорого, Гретхен. О! И года не пройдет, как вы меня увидите снова, и я вас тогда попрошу об одной вещи.

– О какой? – проронила она.

– Вы знаете сами, – сказал Гамба. – Вы и теперь уже моя кузина, но… но…

– Мы обо всем этом поговорим, когда вы вернетесь, – перебила Гретхен. – Но уезжайте веселым и не сомневайтесь: я очень часто буду вас вспоминать.

– Прощайте, – сказал Гамба.

И он скорчил такую смущенную гримасу, что Гретхен не могла этого не заметить.

– Что с вами? – спросила она.

– А то, – вздохнул бедняга, – что настала пора мне вас покинуть, а я бы так желал получить у вас что-нибудь на память!

– Что же?

– О, да ничего, то есть что вам угодно: хоть просто травинку, сорванную вами.

– Нет! – отрезала она, мрачнея. – Никаких цветов и трав. Это принесло бы нам несчастье. Цветы ненавидят меня, а я их…

– Значит, вы мне ничего не дадите? – вздохнул опечаленный цыган.

– Да нет, кое-что я вам все-таки дам.