Но Катон резко остановил его.

– Если бы я хотел, – сказал он, – быть обязанным своей жизнью великодушию Цезаря, я бы сам пошел к нему… Но я не хочу, чтобы тиран связывал меня благодарностью за вещи, на которые он не имеет никаких прав; потому что по какому такому праву он, как бог, может дарить жизнь тому, кто никак не зависит от него? Впрочем, исходя из этого, и исключив меня из общей просьбы о помиловании, давай вместе посмотрим, что ты можешь сказать в защиту Трехсот.

И он помог Луцию Цезарю сочинить его речь; после чего он поручил его своим друзьям и своему сыну.

– А разве я не увижу вас по возвращении? – спросил юноша.

– Может быть, меня здесь не будет, – ответил Катон.

Он проводил его, попрощался и вернулся домой.

Там, как если бы он хотел уладить напоследок все свои дела, он подозвал своего сына, и запретил ему – каким бы то ни было образом вмешиваться в государственные дела.

– Положение вещей, – сказал он, – не позволяет делать ничего, что было бы достойно Катона. А лучше не делать совсем ничего, чем что-нибудь недостойное нашего имени.

К вечеру он отправился в баню.

В бане он вспомнил о своем юном философе Статилии.

– А кстати, мой дорогой Аполлонид, – сказал он, – что-то я не видел больше нашего стоика: это убеждает меня, что он уступил твоим настояниям и сел на корабль. И он правильно поступил, отплыв из Утики; но он неправильно поступил, не попрощавшись со мной.

– Ну что вы! – ответил Аполлонид, – все совсем не так; напротив. Несмотря на нашу беседу, он остался еще более упрямым и непоколебимым, чем когда-либо. Он заявил, что останется здесь, и будет делать все, что сделает Катон.

– Это мы посмотрим сегодня вечером, – сказал философ.

Катон вышел из бани около шести часов пополудни, вернулся к себе домой и поужинал в многолюдном обществе. Он ел сидя, в согласии с обетом, который он дал после Фарсала: ложиться только для сна.

Его сотрапезниками были его друзья и высшие магистраты Утики.

После трапезы принесли различные вина. Катон отнюдь не испытывал отвращения к беседам, которые перемежаются с возлияниями; разговор был степенным и ученым, каким обычно был всякий разговор, в котором участвовал Катон.

Один философский вопрос сменялся другим, и, слово за слово, собеседники дошли до рассмотрения суждений, которые называют парадоксами стоиков: например, утверждение, что единственно порядочный человек свободен, а все дурные люди суть рабы.

Перипатетик Деметрий выступил, как и следовало ожидать, против этой догмы; но тогда Катон, разгорячившись, пылко оспорил все его аргументы; и в резком и суровом тоне, с определенной долей язвительности, которая выдавала его внутреннее возбуждение, он произнес такую горячую и пространную речь, что ни у кого не осталось сомнений, что он постановил свести счеты с жизнью, и что его решимости никто не остановит.

Так что едва Катон закончил свой жаркий монолог, – поскольку в конце концов он говорил почти один, в то время как присутствующие слушали его с большим вниманием, даже с благоговением, – за столом воцарилось подавленное молчание. Катон понял его причину, и тут же позаботился о том, чтобы отвлечь своих друзей и развеять их подозрения. Он перевел разговор на насущные предметы, и выразил беспокойство о тех, кто отправился в море, и не меньшую тревогу о тех, кто двинулся в путь по суше через дикую и безводную пустыню.

Затем, когда все посторонние его сотрапезники разошлись, он совершил со своими друзьями привычную вечернюю прогулку; после чего он отдал начальникам караулов необходимые распоряжения, и наконец, вернувшись домой и отправляясь к себе в спальню, он обнял своего сына и каждого из друзей необычно крепко и с большей теплотой, чем всегда; это вновь разбудило все их страхи по поводу того, что могло произойти этой ночью.

Улегшись в постель, он взял диалог Платона о душе, – Федон, – и, прочитав его почти до конца, бросил взгляд поверх своего изголовья.

Он искал глазами свой меч, который обычно висел там. Меча не было. Он позвал одного из своих рабов и спросил, кто взял его меч. Раб ничего не ответил, и Катон снова принялся за чтение. Через некоторое время он поднял глаза и оглянулся вокруг; раба здесь уже не было. Он позвал снова, без раздражения или нетерпения.

– Я спросил, где мой меч, – сказал он.

– Да, хозяин, – ответил раб; – но я не знаю, где он.

– Пусть его найдут и принесут мне, – сказал Катон.

Раб удалился.