Ими были Аппий Клодий, его младший брат Марк Антоний и Валерий Непот.

Они говорили в течение двух часов, которые были им отпущены законом. – Римские трибуналы ввели эту мудрую меру предосторожности, которую не признают наши суды: ограничивать время, в течение которого адвокаты могут говорить.

Милон позаботился о том, чтобы доставить Цицерона в своих носилках. Мы уже говорили, что Цицерон был не очень смелым человеком. Накануне толпа осыпала его оскорблениями; его назвали грабителем и убийцей; дошло до того, что ему крикнули, будто он сам посоветовал совершить это убийство.

– Me latronem et sicarium abjecti homines et perditi describerunt, сказал он в своей речи в защиту Милона.

Одним словом, предосторожность Милона оказалась полезной, пока они пробирались по улицам; но когда они прибыли на Форум, и когда Цицерон увидел солдат Помпея, окружавших его, и самого Помпея в кругу избранной гвардии и с правительственным жезлом в руках, и его ликторов, стоявших рядом с ним на ступенях храма Сатурна, Цицерон начал волноваться.

После выступления обвинителей настал его черед говорить. Цицерон поднялся, провел рукой по лбу, тяжело вздохнул, обвел печальным и умоляющим взглядом судей и толпу, опустил глаза на свои руки, стиснул пальцы и, как бы захваченный обуревавшими его чувствами, начал дрожащим голосом свою речь.

Но при первых же словах клодианцы прервали его злобными выкриками и бранью.

Тогда Помпей, который поклялся до конца сохранять беспристрастность, приказал прогнать возмутителей спокойствия с Форума ударами меча плашмя; а поскольку эта операция проходила не без борьбы и оскорблений, несколько человек было ранено, а двое убито; это отчасти восстановило спокойствие.

Цицерон возобновил свою речь. Но удар уже был нанесен; несмотря на рукоплескания друзей и родни Милона, несмотря на возгласы: «хорошо! очень хорошо! превосходно! великолепно!», которые достигали его ушей, он оставался слабым, растерянным, окоченевшим – недостойным себя, наконец.

После Цицерона вышли восхвалители. Восхвалителями были родственники, друзья, покровители и даже клиенты обвиняемого; каждый из них по очереди произносил какую-нибудь хвалебную речь, превознося в ней его славные качества и свидетельствуя о его благородстве, отваге и порядочности.

Адвокату отводилось два часа, восхвалителям – один час; итого три часа.

Как только последний восхвалитель произнес принятую формулу: Dixi; как только глашатай громко повторил: Dixerunt, приступили к отводу судей.

Обычно отвод производился до начала защитительных речей и выступлений свидетелей; но закон Помпея, в соответствии с которым заседал этот трибунал, предписывал произвести отвод после того, как были произнесены все речи и выслушаны все свидетели.

Это было выгодно и для обвиняемого, и для обвинителя: они знали своих судей, и могли понять их настроение по выражению их лиц во время прений. Обвиняемый и обвинитель дали отвод каждый по пяти сенаторам, пяти всадникам и пяти трибунам от Казначейства, всего тридцати судьям; таким образом, общее число судей уменьшилось до пятидесяти одного. Процедура отвода, разумеется, не обошлась без криков и воплей.

Затем членам трибунала раздали маленькие таблички шириной в четыре пальца, покрытые воском, чтобы каждый из судей мог написать на них свое решение.

Те, кто считали, что подсудимого следует оправдать, ставили букву А, absolvo; те, кто считали, что следует вынести обвинительный приговор, ставили букву С, condemno; те, кто хотели остаться нейтральными, ставили N или L, non liquet: дело не ясно.

Слова дело не ясно означали, что ни вина, ни невиновность подсудимого не кажутся достаточно очевидными, чтобы судья мог решительно высказаться за или против.

Судьи бросали свои таблички в урну, приподнимая край тоги, чтобы обнажить руку, и держа табличку в ладони надписью внутрь.

Только один судья проголосовал, держа табличку надписью к зрителям, и произнеся вслух:

– Absolvo.

Это был Катон.

Во время голосования друзья и восхвалители Милона заполонили амфитеатр, где сидели судьи, припадая к их ногам и целуя колени в тот момент, когда они писали свое решение.

Внезапно хлынул сильный ливень; тогда некоторые в знак глубочайшего смирения стали зачерпывать с земли грязь и пачкать ею лицо, что чрезвычайно растрогало судей.

Это сказал не я; это сказал Валерий Максим.

Os suum caeno replevit, quod conspectum totam questionem a severitate ad clementiam et mansuetudinem transtulit.

Потом подсчитали голоса. Было подано тринадцать голосов за оправдание обвиняемого и тридцать восемь за обвинительный приговор.

Тогда квезитор Домиций поднялся и с видом скорбным и торжественным разорвал на себе тогу в знак траура; и затем произнес в полнейшей тишине:

– Судьи приняли решение, что Милон заслуживает изгнания, и что его имущество должно быть распродано; в связи с этим мы объявляем о лишении его воды и огня.