— Н-да… Невелика птичка, а ноготок востер. Ну, да мы его сейчас… — прошмыгнул, косясь на Крутогорова, какой-то военный туда, откуда лилась музыка.

Белоснежный заливал электрический свет хрустали, колонны из малахита, позолоту, шелка, парчу и бархат… За колоннами рыдала, с нежными арфами и скрипками переплетаясь, томная виолончель: серебряная луна плыла в жемчужных тучах, голубой пел ветер…

Из-за колонн, оттуда, где томилась и безумствовала виолончель, в красных трубочках, туго обтягивающих ляжки, и в красных же мундирах вышли под руку с легкими, хрупкими, как лилии, женщинами военные. И навстречу им багровые носы, махая руками, свирепо что-то загорланили и дико…

Крики стихли. Выскочивший из толпы военных, высокий, сухой, зеленокожий Гедеонов окинул толпу ницым взглядом. Увидев в углу связанного Крутогорова, вздрогнул. Но, набравшись храбрости, кинулся сломя голову к нему с выступа:

— Эт-то… что?.. Это, наконец… Что за чер-рт?!

Вылинявшие зелено-желтые глаза торчали из-под жестких рыжих бровей, как ножи.

Толпа смыкалась все теснее и теснее, пытая Крутогорова:

— Ты один сюда приехал, а? Что вы затеваете?.. Умрем, а земли мы не отдадим вам.

— Что затевает солнце, когда оно всходит?.. — откинул назад голову Крутогоров, меряя двуногих взглядом. — Но не одно солнце обрушится на вас… Вам, гадам, будет мстить и земля… Через землю вы погибнете.

Круто повернувшись на каблуках, трясясь, вытянул длинную жилистую шею Гедеонов. Выскалил гнилые зубы:

— Ого!.. Да он… не робкого десятка! А еще говорят, что мучили… мужичье-то… Нет, когда б взаправду вымуштровать… не заговорили бы больше! А договорятся!.. Чем бы это их поподчивать, а?

— В-ешать!.. — подхватили двуногие. — Вешать сиволапую сволочь! Висилицей их подчивать…

— А работать кто будет на вас?.. — жег их Крутогоров черным огнем. — Ну, да все равно… Чем больше повешенных, тем скорее месть… И лютее… Все из-за земли, знайте!..

Орава кинулась на него с простертыми скрюченными руками и свирепыми криками. Схватила его за шею:

— Решить!

Гедеонов, обнажая гнилые желтые клыки, уговаривал ехидн:

— Не горячитесь. Какой прок, если мы его убьем сразу?.. Надо его немножко поподчивать… В секретку его!..

Но хрупкая, нежная и светлая, словно сказка, вышла откуда-то девушка.

— Я прошу… не трогать его… — повернула она пылающее лицо к Гедеонову.

— Ты-ы?.. — воззрился на нее Гедеонов грозно.

Девушка, нежно и светло улыбаясь, взяла под руку отца. Увлекла его в соседний зал.

За колоннами тяжко зарыдала и забилась виолончель. Луна, точно смерть в белом саване, мчалась за черными разорванными тучами, разбрасывая бледный серебряный свет по дороге, устланной гробами…

А орава, бросив Крутогорова, таращила вослед хруп кой Тамаре гнойные глаза с ужасом…

В углу же шушукались и судачили холеные тупые барыньки: что это за девица, что и Гедеонова укротила?

Какой-то старичок-генерал, придворный, подскочил, шаркая подметками, к дамам. Закрутил старый храбрый ус:

— Это весьма понятно-с, княжна Тамара, видите ли — дочь Гедеонова. Оно хоть Гедеонов и давний вдовец, ну, да ведь княгиня Елизавета — хе! хе! — женщина с темпераментом-с, не одному придворному пришлось убедиться в этом, и Гедеонов живет с ней как с женою уже восемнадцать лет… С мужем, князем Сергеем у княгини были нелады с первых же годов супружества, и она тогда же сошлась с Гедеоновым — Поразил ее, знаете ли, необыкновенный характер генерала. Свяжется же черт с младенцем! От Гедеонова у ней и родилась дочь, хотя Тамару и знают как дочь князя Сергея…

Виолончель смолкла — серебряная луна упала и разбилась на острых скалах…

Но что-то светлое цвело в сердце Крутогорова и пело…

Не хрупкая ли, огненная Тамара, воздушная и нежная, как сон, окутанная светлым газом?

Тамара прошла около: лебяжья поступь, медленный долгий взгляд. Маячил и манил хрупкий огненный кубок счастья… Кто выпьет? Кто возьмет огненную красоту?

Ибо не знала Тамара красоты своей, богатства своего.

Из-за толпы на нее взглянул Крутогоров. Она вздрогнула и опустила голову.

И, лишь слегка приподняв багряное пылавшее лицо, повела искоса серым медленным взглядом, неведомым, как судьба. И, остановившись, шире раскрыла ресницы, глубже заглянула в солнечные глаза Крутогорову, погрузилась в них. И вздох ее был — вздох шумных вершин, омоченных весенним дождем, всплеск ночных волн…

Из раззолоченного гранитного дворца Крутогорова ночью же увезли в старую облезлую крепость.

Везли Крутогорова шумными улицами. Жуткие вились за ним, с горящими глазницами, призраки. Острым западали в сердце ножом предсмертные ночные голоса и зовы: город гудел и выл, как стоголовое чудовище… заливал багровым заревом небо, кровавым заревом. Выбрасывал из своих пастей тучи смрада. И жрал, жрал молодые трепетные жертвы, разбросанные по заплесневелым мертвым каменным трущобам…