Окно его спальни открылось совершенно беззвучно: Скотт не забывал смазывать петли. В мгновение ока он оказался снаружи и осторожно закрыл за собой окно. Он не хотел, чтобы мать почувствовала холодный сквозняк и отправилась выяснять, откуда он взялся.

На ледяном ветру у него заслезились глаза и потекло из носа. Он съежился под ледяным дождем, сунул руки в перчатках глубоко в карманы и, держась неосвещенной стороны двора, двинулся в путь.

Скотту – особенно после очередных нотаций старика по поводу того, что вот, дескать, он отлынивает от тренировок, хотя на самом деле он жилы рвал, стараясь выполнить все в точности, – просто необходимо было улизнуть из дома.

Разумеется, что бы он ни делал, его старику все было мало. Любая голубая лента была недостаточно голубой, любой серебряный кубок – недостаточно блестящим для сына Уэса Хеймера. Получи он золотую медаль на Олимпиаде, старик остался бы недоволен и спросил бы, почему не две.

Увидев приближающиеся фары, Скотт нырнул за живую изгородь и выждал, пока машина не проедет. Вдруг это «Бронко» Датча Бертона возвращается? Машина ползла с черепашьей скоростью, не больше десяти миль в час, Скотт успел закоченеть, прежде чем она поравнялась с ним. Но его опасения оказались напрасными: это был не «Бронко» шефа полиции. Скотт снова двинулся вперед, подняв воротник и низко надвинув вязаную шапку, чтобы его ненароком не узнал кто-нибудь, наблюдающий за бурей из окна.

Люди в этом городе обожали сплетничать. Если бы кто-то заметил его на улице и узнал, а потом стукнул старику, у него была бы чертова уйма неприятностей. А если бы он вдруг поскользнулся, упал и что-нибудь себе сломал? Старика хватил бы удар, как пить дать. Но сначала старик убил бы его, Скотта.

Погрузившись в эти мысли, Скотт как будто навлек на себя беду: поскользнулся на обледенелом тротуаре и грохнулся. Ноги разъехались в стороны, он не удержался и весьма ощутимо приземлился на копчик. Ощущение было такое, будто позвоночник вошел прямо в черепную коробку.

Скотт несколько секунд не двигался, пытаясь прийти в себя, прежде чем смог подняться. Наверняка его попытки встать на ноги на скользкой поверхности со стороны выглядели комично, но в конце концов ему это удалось. Он, хромая, доплелся до ближайшего забора и привалился к нему.

– Господи, – прошептал Скотт, воображая, что сделал бы с ним старик, если бы он притащился домой с раздробленной лодыжкой или сломанной берцовой костью.

«Видишь ли, папа, вот как было дело. Я тайком удрал из дома. Шел по улице, поскользнулся на льду и упал. Слышал бы ты, с каким звуком сломалась эта кость! Как будто стукнулись друг о друга брусья два на четыре дюйма». Так, тут надо изобразить тяжкий вздох. «Похоже, мне все-таки не светит приглашение в «Алый рассвет» Алабамы. Придется им выигрывать чемпионат по американскому футболу без меня».

Двигаясь вперед по тротуару, держась ближе к забору, он с содроганием представил себе, каким бы образом эта роковая случайность отразилась на всей его жизни. Это была бы вторая Хиросима. Ему пришлось бы расплачиваться за нее вплоть до дня собственных похорон, и даже тогда его старик кричал бы, склонившись над его открытым гробом: «Какого черта, Скотт? О чем ты только думал, мать твою?!» Даже если бы пришел конец его великим амбициям насчет Скотта, Уэс Хеймер не перестал бы шпынять и пилить сына.

Скотт оглянулся на участок наледи, где он поскользнулся. Черт возьми, все могло кончиться еще хуже. Ему крупно повезло, что он не сломал себе шею.

А может, не повезло?

Эта мысль без всякого предупреждения вылетела из подсознания Скотта и заставила его замереть на ходу. «И откуда взялась эта крамольная мысль?» – удивился Скотт.

Такая мысль сама по себе могла поразить, как молния. Последнее время он делал кое-какие вещи, которые любой моральный устав или религия сочли бы достойными вечного проклятия. Но до этой минуты он не опасался геенны огненной и ужаснулся только сейчас, когда в его голову закралась эта предательская мысль. Но ведь за мысли не судят? И кто может узнать?

Прошло несколько минут, прежде чем Скотт продолжил свой путь.

С предельной осторожностью.

Как только Тирни напомнил ей, что теперь она не замужем, Лилли отбросила плед и вскочила с дивана. Он вполне мог попытаться удержать ее рядом с собой, но травмы не позволяли ему двигаться быстро. Он сумел лишь, покачиваясь, подняться на ноги.

– Лилли, послушай…

– Нет, это ты послушай меня, Тирни. – Хотя он не прикоснулся к ней, Лилли выставила вперед руку, пресекая любую попытку. – Ситуация и без того тревожная, так что не стоит…

– Тревожная? Ты встревожена? Ты не считаешь, что со мной ты в безопасности?

– В безопасности? Да, конечно. Кто сказал хоть слово о безопасности? Просто дело в том…

– В чем?

Вопрос повис в воздухе.

– Нам нельзя углубляться в личные отношения. Я считаю, что этого следует всячески избегать, пока мы здесь. Давай оставим все личное в покое и сосредоточимся на практических делах.

Тирни, казалось, готов был спорить, но она добавила «пожалуйста», и это смягчило резкость ее тона.