Выскочив на платформу, Иван Николаевич огляделся. Все та же оледенелая грязь, разбитые окна и вывески. Радовало одно: холод почти прекратил стихийные митинги. Всю весну и лето Москва митинговала. Произносили речи все: записные ораторы от всех партий, дезертиры, почему-то называвшие себя фронтовиками, торговцы, адвокаты и жулики. Непонятно было только, к кому они обращались, так как никто никого не слушал, а трибуну нередко брали с боем. С наступлением холодов митинги постепенно пошли на убыль. Жить лучше не стало. К разрухе, голоду, инфляции прибавилась уголовщина. За свою долгую жизнь Иван Николаевич не видел такого разгула бандитизма. К нему уже трижды наведывались с так называемым обыском. Хотя Зотову и предъявляли какие-то нелепые бумажки, гордо именуемые «постановлениями на обыск», он был уверен, что пришли бандиты. Однако спорить с людьми, размахивающими оружием, считал делом бесперспективным. Кроме того, предпринятые им заранее меры сводили хлопоты этих людей к нулю. Его план действовал. Осталось еще немного, и он с семьей будет в спокойной Риге, вдали от классовой борьбы, митингов, шествий и демонстраций.

Спустившись с платформы, Зотов вышел на центральную улицу поселка и двинулся по ней. Поселковая больничка располагалась недалеко от станции. Он еще помнил этот пригород веселым, полным жизни. Из каждого пригородного поезда выгружалась на платформу толпа оживленных дачников, местных жителей. Шум, крики торговок, продающих приезжим овощи с огородов, грибы, землянику, ругань извозчиков, вопли ребятишек – все сливалось в один неумолчный гул, привычный, обещавший ленивые и радостные часы отдыха, немудренных дачных развлечений, вкусной еды. Зимой здесь топились печи, замечательно пахло дымом, свежевыпеченным хлебом, морозом. Дачники разъезжались, но улицы оставались достаточно оживленными, местная детвора носилась с санками, бабы шли с ведрами колонке – набрать воды и посплетничать, в местной лавке, служившей одновременно клубом, шла бойкая торговля.

Теперь поселок казался вымершим, даже собаки не брехали. У Зотов направился к той части дома, в которой находился медпункт. Поднявшись на крыльцо, он толкнул дверь и вошел в приемную больнички. Она была пуста. Это удивило Ивана Николаевича. Он знал, как любили лечиться поселковые жители, особенно зимой, любили они и просто прийти к доктору поговорить. Ювелир постучал в дверь кабинета.

– Войдите, – услышал он знакомый бас.

Зотов вошел в кабинет. Доктор, высокий, грузный поднялся и шагнул ему навстречу.

– Ваня! – радостно прогудел Бельский. – Вот уж неожиданность! Сто лет не приезжал!

– Ты же понимаешь, как теперь трудно куда-то выбраться. Дома страшно, а уж на улицу выйдешь и не знаешь, вернешься или нет, – начал оправдываться Зотов.

Фельдшерица Клава, возившаяся в соседней комнате, просунула голову в дверь:

– Я вам больше не нужна, Павел Спиридонович? Тогда я пойду домой.

– Да, конечно, иди. Больных у нас нет. Видно все выздоровели от революционных потрясений, – ответил Бельский.

Клава попрощалась и ушла. Друзья остались одни.

– Как Наталья Васильевна? Коля? Лиза? – начал разговор Павел Спиридонович.

– Спасибо, живы-здоровы. В наше время это немало, – ответил ювелир и в свою очередь поинтересовался:

– Как Лида?

– Плохо. Ты ведь знаешь…

Бельский сразу сник. Уголки губ опустились, резче обозначились морщины на лбу. Перед Зотовым сидел очень пожилой, уставший человек.

«А ведь мы с ним ровесники», – почему-то испуганно подумал Иван Николаевич. Он почувствовал что-то похожее на укол совести, но быстро подавил в себе это чувство. «Поздно менять что-либо. Даст бог все обойдется», – успокаивал он себя.

– Что же это мы здесь сидим? – спохватился доктор. – Пойдем в дом. Лида обрадуется…, если узнает тебя, – прибавил он тихо.

– Нет, спасибо, – отказался Зотов, – мне надо до ночи вернуться домой, а поезда, сам знаешь, как ходят.

В комнате повисла неловкая пауза. Бельский выжидающе смотрел на Зотова, понимая, что тот приехал не по поводу здоровья Лиды.

– Есть у меня к тебе просьба, – наконец решился ювелир.

– Выкладывай. Ты ведь знаешь, все, что смогу – сделаю, – сказал Бельский.

– Знаю, потому и приехал, – ответил Иван Николаевич и продолжил: – Мы собираемся уехать в Ригу, к Машиной сестре Кате. Помнишь ее?

– Конечно! – кивнул Бельский и улыбнулся. – Ты еще сначала мучился, не знал за кем ухаживать – за ней или за Машей.

– Верно, но выбрал Машу. Катя вскоре тоже вышла замуж и уехала с мужем в Ригу. Там у них дом, магазин. Мы с ней после смерти Маши редко писали друг другу, в основном поздравления, ну, знаешь, на Пасху, на Новый год. Изредка она с мужем приезжали погостить. Но теперь они согласились нас приютить на время, пока здесь не утрясется. Но, между нами, я не верю, что это когда-нибудь закончится. Нет, не верю! Это – «смутное время», помнишь еще немного историю, которую нам в гимназии усердно вбивал в головы господин… Как бишь его звали?

– Костюков, – снова улыбнулся Бельский.

– Точно! – засмеялся Иван Николаевич. – Память у тебя отменная. Так вот, я не думаю, что мы сможем вернуться. Скорее всего, осядем там или двинемся дальше.

– Но как же твое ювелирное дело? – удивился Павел Спиридонович – Насколько я тебя знаю, ты никогда не будешь жить у кого-то из милости.

– Вот мое ювелирное дело, – Зотов хлопнул рукой по туго набитому саквояжу, – тут все самое ценное из моих магазинов. Ты ведь знаешь, я всегда считал, что драгоценности – лучшее вложение. Я прошу тебя, подержи этот саквояж у себя недельку. У меня уже три раза так называемые обыски были, весь дом перевернули, золото не нашли. Но в следующий раз придут более опытные и найдут! Это все мое состояние! Отнимут – я нищий! Дети по миру пойдут. А кто на сельского врача подумает? Прошу тебя…