Магдалина, чувствуя, что что-то неладно, подошла к нему и остановилась рядом. Он повернулся, чтобы уйти, но она схватила его за край одежды.

— Иуда, ты можешь без опаски открыть мне тайну. Ты же знаешь меня.

— Какую тайну? Пилат призвал его, чтобы предостеречь, Каиафа…

— Не эту, другую.

— Какую другую? Ты вся горишь, Магдалина. У тебя глаза как горящие угли, — он выдавил из себя смешок. — Поплачь, слезы погасят этот пламень.

Но Магдалина закусила платок и, дернув, порвала его.

— Почему он выбрал тебя, тебя, Иуда Искариот?

Тут рыжебородый рассердился не на шутку и крепко схватил Магдалину за руку.

— А ты бы хотела, Мария из Магдалы, чтобы он выбрал Петра или этого дурака Иоанна… или, может, ты хотела, чтобы он выбрал тебя, женщину? Я — кремень пустыни, я устою. Потому-то он и выбрал меня!

— Ты прав, — с глазами, полными слез, пробормотала Магдалина. — Я — женщина, слабое существо… — и войдя в дом, она свернулась калачиком у огня.

Марфа накрыла на стол. Ученики вошли в дом и опустились на колени. Лазарь выпил куриный бульон, на щеках его снова появилась краска, и он уже больше не отворачивался от света. Воздух, тепло и пища укрепили его измученную плоть, и силы возвращались к нему.

Из внутренней комнаты вышел старый Симеон, бледный и бесплотный, как дух. Ноги отказывались держать его, и он тяжело опирался на свой посох. Иисус поднялся, поддерживая старика, усадил его, а затем сам опустился рядом с Лазарем.

— Симеон, я тоже хотел поговорить с тобой.

— Ты огорчил меня сегодня, дитя мое, — промолвил раввин, глядя на Иисуса с укором. — Я говорю об этом при всех. Пусть нас слышат все — и мужчины, и женщины, и Лазарь, вернувшийся из могилы и узнавший там много тайн. Пусть нас услышат все и решат.

— Что могут знать люди? — ответил Иисус. — В этом доме витает ангел — спроси Матфея. Он пусть и рассудит. Чем же ты опечален?

— Почему ты хочешь уничтожить священный Закон? До сих пор ты уважал его, как сын должен уважать своего старого отца. Но сегодня перед Храмом ты снова развернул свой стяг. К чему может привести мятеж твоего сердца?

— К любви, отец, к стопам Господа. Там мое сердце найдет поддержку и отдохновение.

— Неужели ты не можешь достигнуть этого при помощи священного Закона? Разве ты не знаешь, что значит Священное Писание? Закон был написан до того, как Господь сотворил мир. И записан он был не на пергаменте, ибо тогда еще не было животных, которые могли бы дать для этого свои шкуры, и не на дереве, ибо тогда не было деревьев; и не на камне, ибо не было и камней. Он был выведен языками черного пламени на левой руке Господа. И помни, что в соответствии с этим Законом Господь созидал мир.

— Нет! Нет! — воскликнул Иисус в отчаянии.

Старый раввин нежно взял его за руку.

— Почему ты так кричишь, дитя мое?

Иисус смутился. Поводья выпали из его рук, и он перестал владеть собой. Ему казалось, что он весь — одна сплошная рана. Любое прикосновение, даже самое легкое, причиняло ему нестерпимую боль.

Но крик облегчил его страдания, и, затихнув, Иисус сказал:

— Святое Писание — страницы моего сердца. Я вырвал их, — не успев договорить, он тут же исправился: — Не я, не я… Господь, пославший меня.

Симеон, сидевший рядом с Иисусом и почти касавшийся его коленями, почувствовал, что от тела сына Марии исходил нестерпимый жар. Внезапный порыв ветра, ворвавшийся в распахнутое окно, задул лампаду, и в темноте раввин увидел Иисуса, стоящим посередине комнаты в сиянии и блеске, словно в фонтане огня. Он присмотрелся — не было ли рядом Илии и Моисея, но на этот раз Иисус стоял один — голова его чуть не касалась камышового потолка, на котором играли отблески света. Иисус вытянул руки, и раввин едва сдержал крик, рвавшийся из груди. Облик Мессии менялся, и вот это уже было не человеческое тело, но крест, который лизали языки пламени.

Марфа поднялась и снова зажгла лампаду. И тут же все стало прежним — Иисус, задумавшись, сидел, опустив голову. Симеон оглянулся: кроме него, никто ничего не заметил. Ученики рассаживались вокруг стола, готовясь к трапезе. «Господь держит меня в руках и играет мною, — подумал раввин. — Истина имеет семь ступеней, и Он бросает меня со ступени на ступень, то вверх, то вниз, пока у меня не начинает кружиться голова…»

Иисус не был голоден и не стал садиться за стол. Не хотел есть и старик. Оба они устроились рядом с Лазарем, который закрыл глаза и, казалось, заснул. Но он не спал, он думал. Что это за странный сон пригрезился ему? Будто он умер, и его закопали в землю, а потом вдруг раздался страшный голос: «Лазарь, выйди!» — и он вскочил в саване, в том самом, который ему снился во сне. Или то был не сон? Неужто и правду он спускался в ад?

— Зачем ты вызвал его из могилы, дитя мое?

— Я не хотел, — тихо ответил Иисус. — Я действительно не хотел. Я сам испугался, когда увидел, что он выходит из могилы. Я хотел бежать, но усовестился, лишь потому и остался, дрожа с головы до пят.

— Я могу вынести все, все, — промолвил раввин, — кроме запаха разлагающегося тела. Я видел однажды такое же страшное тело. Оно жило, питалось и говорило, но гниение охватило его уже целиком. Это был великий царь Ирод, низвергнутый потом в преисподнюю. Он убил прекрасную Мариану, которую любил, убил своих друзей, военачальников, сыновей. Он возводил башни, дворцы, города, он перестроил и украсил священный Иерусалимский Храм, превзойдя в этом самого Соломона. Он выбивал свое имя в бронзе и золоте, взыскуя бессмертия. Но в рассвете славы перст Господа коснулся Ирода, и царь начал гнить. Нестерпимый голод начал преследовать его, и сколько бы он ни ел, не мог насытиться. Внутренности его превратились в одну алчущую гнойную рану; он выл от голода, и шакалы, дрожа от страха, прятались в свои норы, заслышав по ночам этот вой. Его брюхо, руки и ноги начали раздуваться, черви выползали из его срама. А вонь от него стояла такая, что ни одно живое существо не имело сил к нему приблизиться. Рабы теряли сознание при виде его. Ирода отнесли к теплым источникам Иордана, но там ему стало еще хуже. Его купали в теплых маслах, но ему только становилось все хуже и хуже. В то время я уже стал известным лекарем и целителем. Слухи обо мне дошли до царя, и он призвал меня к себе. Он был тогда в садах Иерихона, но воздух, полный его вони, смердел от Иерусалима до Иордана. Увидев Ирода в первый раз, я тоже лишился чувств. Потом, приготовив бальзамы, я пришел, чтобы умастить его тело, но рвота подкатила к моему горлу. «И это царь? — спрашивал я себя. — И это человек? Грязь и вонь. Где же душа, вносящая гармонию в тело?»