– Не понимаю, как я позволила Абигайль уговорить меня на это, – царственно нахмурившись, произнесла Александра, и Лилибет с облегчением заметила, что ее собственная созревшая грудь не идет ни в какое сравнение с богатством Александры, – наконец-то вырвавшись из заточения благопристойной английской одежды, она смотрелась над низким вырезом платья служанки так роскошно, что с легкостью затмила бюст Лилибет. – Может, хоть у тебя есть носовой платок, чтобы пощадить мою скромность?

– Боюсь, он не настолько большой. Абигайль, где ты отыскала эти костюмы? Вряд ли их можно назвать приличными. Совсем не такие, как у Марии и Франчески.

– О, это их Морини откуда-то вытащила. Правда, синьорина?

Лилибет, прищурившись, глянула на экономку, которая раскладывала на подносе фаршированные оливки, пряча в уголках рта улыбку.

– Они очень подходят festa [4] , – сказала синьорина Морини. – Вот оливки, синьора Сомертон. Идите скорее, пока они не остыли.

Лилибет испустила тяжелый вздох, взяла поднос и пошла вслед за Абигайль и Александрой по коридору в теплый шумный двор. День переходил в глубокие сумерки, уже один за другим зажигались факелы по всему периметру. Она окинула взглядом шумную толпу, высматривая знакомую темно-золотистую голову, и обнаружила ее за одним из длинных столов, склонившуюся в разговоре к юной женщине, по виду пришедшей из деревни. На Роланде не было ни пиджака, ни жилета, лицо закрыто маской с белыми перьями – и широкая улыбка под ней.

Кровь бросилась ей в лицо. Лилибет хотела отвернуться, но он заметил движение и встал из-за стола. Белая рубашка раздувалась от вечернего ветра, дувшего с гор.

Она не видела выражения лица, спрятанного за полумаской, но почувствовала, как жадный взгляд опустился на пышную грудь, видневшуюся над подносом с фаршированными оливками, а затем поднялся вверх, к лицу. Губы его округлились в безмолвном «о!». А вот нечего флиртовать с деревенскими девушками.

Лилибет демонстративно отвернулась в другую сторону и отнесла поднос на ближайший стол. Но Роланд передвигался быстро и в мгновение ока встал между ней и теми, кто сидел за столом.

– Могу я помочь вам, синьорина? – спросил Роланд.

– Не можете.

– Тебе нельзя носить подносы. Тебе вообще ничего нельзя носить.

– Это пустяк. Кроме того, насколько я поняла, считается самым дурным предзнаменованием, если гостей праздника летнего солнцестояния не обслуживают дамы из замка.

Он вскинул брови.

– Кто говорит?

– Разумеется, Морини. А теперь дай мне пройти.

Роланд наклонился, обдав ее теплым винным дыханием.

– Только если ты пообещаешь встретиться со мной позже вечером, – произнес он низким, интимным голосом.

– Я не пообещаю ничего столь неприличного. А теперь позволь пройти.

– Хмм. Ты уверена? – Он заговорил еще тише: – Заверяю тебя, не пожалеешь.

Лилибет оттолкнула его локтем.

– Напоминая мне о своем умении обращаться с женщинами, вы не повышаете свои шансы, ваша милость.

Он засмеялся.

– Не с женщинами как таковыми, Лилибет. Только с тобой. – Но все же отступил назад, пропустив ее. Она поставила поднос с оливками на третий стол и попыталась утихомирить лихорадочно бьющееся сердце.

В следующий раз Лилибет увидела его пол утомительного часа спустя. На этот раз рядом с Роландом был Филипп, дергавший его за руку. Роланд наклонился, выслушал мальчика, кивнул и посадил себе на плечи с такой естественной непринужденностью, что глаза у нее защипало и каждая жилка в теле переполнилась любовью.

Он не знал, просто не мог себе представить, как сильно трогало ее, когда она видела их вместе, несмотря на чувство вины. Только теперь она поняла, каким отвратительным отцом был Сомертон, всегда резкий и недовольный. И все же он оставался отцом Филиппа, хотя его с такой легкостью оттеснил любовник.

Что она наделала? Неужели это правильно?

А что, если у нее ничего не получится? Что, если Роланд решит не ждать больше и бросит ее?

После того первого взрыва эйфории, когда она отправила свое письмо Беллуотеру и Кноббсу, прошло много времени. Оживленная переписка продолжалась, и к началу мая юристы получили достаточно сведений, чтобы официально известить Сомертона о возбуждении против него бракоразводного процесса по причине жестокости и регулярного нарушения супружеской верности.